сравнить человека с мечом, то рукоять этого меча — верность. Сам подумай — на что годится клинок без рукояти? Вот так и человек, лишенный верности, ни на что не пригоден.
Кэссин ужаснулся: вот сейчас маг решит, что Кэссин лишен верности, а значит, никуда не годится — и уж тем более не годится для обучения искусству магии, вот сейчас прогонит взашей...
— А мне и правда можно пойти в порт? — торопливо спросил он.
— Можно, — ответил Гобэй. — Да вот хоть прямо сейчас. А заодно на обратном пути зайдешь в ювелирный ряд и приведешь ко мне самого лучшего мастера. Скажешь, что для него есть работа.
Кэссин опрометью кинулся в Шелковую комнату, извлек наряд, которым снабдили его на прощание побегайцы, и переоделся: не стоит смущать недавних товарищей по несчастью зрелищем своего нынешнего великолепия.
Выйдя из дому, он немедля пожалел о своем решении. С моря задувал пронизывающий холодный ветер. Кэссин мигом продрог, но решил не возвращаться. Лучше преодолеть расстояние до порта бегом — и согреешься, и времени на дорогу уйдет меньше. И когда это листья успели пожелтеть? Ведь еще лето... или уже нет?
Крысильня встретила своего бывшего приемыша восторженно. Один только Гвоздь, по своему обыкновению, ехидно прищурился.
— Ты мог бы и не переодеваться во что поплоше, — заявил он.
— Да я и не переодевался, — запротестовал Кэссин.
— Вора хочешь обмануть, Помело? — усмехнулся Гвоздь. — Платьишко-то на тебе необмятое и не сношенное ничуть. Да и не стал бы ты его надевать в эдакую холодрыгу, если бы раньше носил: знал бы, что оно совсем легкое. Нет, там, у себя, ты в чем-то другом ходишь, а эту одежку в первый раз надел.
Кэссину оставалось лишь руками развести да покаяться.
— Тут я, и верно, оплошал, — признал он. — Похваляться перед вами не хотел. В другой раз заявлюсь в таких роскошных одеяниях — даже у Бантика челюсть отвиснет.
Именно Бантик был самым невозмутимым среди побегайцев.
— У Бантика не отвиснет, — возразил Гвоздь. — Сам видишь — нету его.
— А что с ним? — встревожился Кэссин.
— Ничего. Грузчиком Бантик заделался. Третьего дня мы его провожали. Теперь не он, а мы для него в лавочку бегаем.
— Сбылась, значит, мечта, — вздохнул Кэссин. На душе у него внезапно сделалось тоскливо. Хоть и не водил он особой дружбы с Бантиком, а все же без него чего-то недостает. Хорошо еще, что ушел Бантик, а не кто-нибудь, к кому Кэссин испытывал большую приязнь, — например, Покойник.
— Покойничек наш тоже скоро уходит, — сообщил Гвоздь, словно подслушав его мысли. — И мне пора собираться.
— А кто же за главного останется? — растерялся Кэссин. — Кастет?
— Да нет, Кастет тоже якорь поднимает, — вмешался в разговор Покойник. — Его не сегодня- завтра стражником зачислят.
— Он ведь еще возрастом не вышел! — изумился Кэссин.
— Да кто наш возраст разбирать станет! — махнул рукой Гвоздь. — Ты, Помело, сущий олух. Сколько Кастет скажет, столько ему лет и запишут. Хоть двести. Он тут с одним воином давеча в кабаке поспорил, что руку ему уложит, и уложил. А потом там драка завязалась, воин этот вроде как в изрядном подпитии был, и его побить изладились. А Кастет наш его отстоял и из кабака выволок. А воин этот какой-то важной шишкой оказался... не то племянник начальника, не то начальник племянника... одним словом, порадел он за Кастета в благодарность.
— Так кто же все-таки за главного останется? — настаивал Кэссин.
— Не проболтаешься до времени? — спросил Гвоздь.
Кэссин мотнул головой.
— Мореход, — ответил Гвоздь. — Ты глаза-то не пучь, Помело. Сам знаю, что есть ребята и постарше. А потолковее нету. Ведь не на Баржу мне парней оставлять.
Услышанное настроило Кэссина на невеселый лад. Прав Гобэй: совсем он старых друзей позабыл. Надо будет отпроситься у него еще разок-другой, и притом в самое ближайшее время. Не то рискует недосчитаться в Крысильне многих знакомых лиц.
Дурного настроения Кэссина не развеяла даже та легкость, с которой ему удалось выполнить поручение Гобэя. Тем более что ювелир, на которого ему все единодушно указали как на самого лучшего мастера, оказался стариком с норовом. Когда Гобэй высыпал перед ним кучку великолепных самоцветов, старикан долго их рассматривал, а потом пододвинул камни обратно к волшебнику с таким видом, словно это не драгоценные камни, а куски расчлененного трупа.
— Отчего вы молчите, почтенный? — поинтересовался Гобэй.
— Я не буду работать эти камни, — угрюмо ответил ювелир. — И ни один мастер, если он хоть что-то смыслит, не возьмется.
— Отчего так? — прищурился Гобэй. — Разве у меня камни с изъяном? Или поддельные?
— Не поддельные, — сумрачно возразил ювелир. — Мертвые. Ни души в них, ни смысла, ни особицы никакой. Все камни один в один. Живой камень в руки возьмешь, так он тебе и сам подскажет, так его огранить или этак, отшлифовать или на распил пустить, в кольцо он годится или в серьгу. Для веселья камешек или для печали, а то и вовсе на смертный час. А это... — лицо старого ювелира передернулось от отвращения, — это и вовсе никуда. В оправу ставить, так и то не выйдет.
— Отчего же не выйдет? — прищурился Гобэй. Он рассеянно подкинул на ладони крупный изумруд, поймал его и сжал руку. Когда он разжал кулак, на его ладони сверкало массивное кольцо.
Старик вгляделся в кольцо, побледнел, ахнул, вскочил и опрометью бросился бежать. Откуда только и прыть взялась! Уже потом Кэссин узнал, что старикан не останавливался до дверей своего дома, стрелой влетел внутрь, велел домочадцам собирать свои пожитки и отбыл из страны еще до захода солнца. На вопрос о причинах спешки он ответил крайне невнятно.
— В стране, где может твориться такое, — нехотя пробормотал старый мастер, — может твориться еще и не такое. И я при этом присутствовать не желаю.
Но об этом Кэссин узнал гораздо позже. А сейчас он был вполне согласен с магом, который процедил старику вслед: «Старый дурень!», полюбовался кольцом и надел его на палец.
Несколько дней Кэссин Гобэя не видел. С ним занимались только ученики. Когда же Гобэй вновь вызвал Кэссина к себе, о новом посещении порта и речи не было.
— Ровно в полдень, — сообщил Гобэй, — мимо наших ворот будет проходить парень. В руках у него будет кусок хлеба. Хлеб у него отберешь и принесешь мне.
Кэссин только кивнул: это поручение было не хуже и не лучше многих других, и смысла в нем было не больше и не меньше, чем обычно. Какая ему разница, что добыть — секретное письмо, кусок хлеба или перстень с печатью господина Главного Министра?
То есть это Кэссин до полудня так думал. До той минуты, когда вдоль палисандровой ограды поплелся парнишка с куском хлеба в руках.
Парнишка испуганно вздрогнул, едва заслышав решительные шаги Кэссина, а при виде его так и вовсе сжался в комок. Он не сказал ни слова, не вскрикнул — он лишь взглянул на Кэссина и тут же опустил глаза, словно опасаясь, что ответом на прямой и открытый взгляд может быть только удар кулаком в лицо.
Кэссина так и проняло. Будто его ледяной водой кто окатил. Едва ли миновал год-полтора с тех пор, как он сам смотрел на мир таким же безумным от страха и голода взглядом. Давно ли он считал за благодать найти на помойке вот такой плесневелый черствый кусок? Давно ли обмирал при мысли о том, что бесценные объедки у него могут и отобрать, да еще и плюх навешать? Не оборвыш незнакомый — сам Кэссин смотрел в этот миг на чужого придурка, готового ради развлечения отобрать первый кусок, которым удалось разжиться за три дня голода.
Кэссин хотел протянуть руку — и не смог. Плохо дело. Может, если заговорить с пареньком, оно как-нибудь и получится? Кэссин не раз видел, как шпана сперва взвинчивает себя разговором с будущей жертвой, а уж потом приступает к расправе.
— Жрать, что ли, хочешь? — сквозь зубы процедил Кэссин.
