не терпел недостатка! Если что не так, спрошу с тебя.
Первой мыслью Кэссина было, что он ошибся дверью и вошел не в ту камеру. Его смутила не роскошь обстановки — кэйри обычно содержал своих пленников в хороших условиях. Он всегда говорил, что кандалы, пытки и плети — орудия тех, кто не умеет придумать ничего более действенного, а в сырой холодной камере с крысами узников держат только недоумки. Хотя, конечно, шелк и розовое дерево в камере... ну да кэйри знает, что делает.
Но вот сам пленник... мерещится Кэссину, что ли?
Да, верно, сидит он неподвижно — а как еще можно сидеть, если руки и ноги сломаны? Хотя не столь уж и неподвижно: в распухших пальцах какую-то безделушку вертит. Пожалуй, не так тяжелы его переломы и срастутся быстро. Тем хуже для него. Обычно магам руки-ноги ломают только при поимке, но если это могучий маг, кэйри может распорядиться изувечить его еще раз. И еще. Столько, сколько нужно, чтоб лишить его возможности правильно выполнять магические движения. Чтоб не удрал с помощью своего волшебства. Да, пленника обработали именно как мага, по всем правилам. И на правой его руке так и сияет перстень с рубином. Это не просто украшение. Кэссин недаром ел свой хлеб все эти годы и талисман силы с простой драгоценностью ни за что не спутает. Рубин, надо же! Не всякий маг отважится связать свою силу с алмазом или изумрудом, но владельцев магических рубинов можно пересчитать по пальцам одной руки. Руки... руки-ноги пленнику переломали, а перстень силы, выходит, оставили? Быть того не может! Но если так... полноте, а маг ли он вообще?
Он ведь Кэссину ровесник, если не моложе. И это — могучий маг? С такой рожей?! Простодушная загорелая физиономия деревенского недотепы. Глаза ясные, улыбчивые — ни силы во взгляде, ни величия. И к роскошным одеждам, в которые обрядили пленника, он явно непривычен. А самое главное — маг попросту не может быть придурком! А этот пленник с великолепным рубином в перстне — самый настоящий придурок! Будь у него хоть капля мозгов, он бы призадумался над своим бедственным положением. Все-таки не с друзьями пирует, а в камере сидит, пусть и в роскошной! И что с ним делать собираются, понятия не имеет! И переломанные кости у него болят! Другой бы на его месте страдал, метался. А если даже и не метался бы, а щеголял недюжинной выдержкой, так ведь и самой сильной воле не все подвластно. Напряженные, а то и судорожно сведенные мышцы, бисеринки испарины над верхней губой, застывший или безостановочно шарящий взгляд, тяжелое неровное дыхание... Признаков душевного волнения не счесть, Кэссин их видал не раз. Но этот недоумок не пытается сдержать страх или волнение — он и в самом деле не боится и не волнуется. И никаких признаков душевного смятения в его лице не углядеть, хоть тресни. Он и в самом деле не думает о том, что его ждет. Придурок!
Все еще недоумевая, Кэссин закрыл дверь за собой. Пленник поднял голову — и на его дурацкой роже засияла улыбка радостного изумления.
— Кэссин?! — воскликнул пленник, всем телом подавшись навстречу.
Кэссин опешил.
— Разве мы знакомы? — холодно и высокомерно спросил он, стараясь скрыть охватившую его растерянность. — Я что-то не припоминаю...
Пленник умолк, улыбка его на долю мгновения словно окаменела, а потом сменилась той доброжелательной улыбкой, которой вежливый человек сопровождает разговор с незнакомцем.
Ну, точно придурок, подумал Кэссин с внезапным раздражением. «С чего это он мне разулыбался? Я ведь не случайный прохожий, которого он спрашивает, как побыстрей дойти до рынка. Узники не улыбаются своим тюремщикам. Может, ему не только кости переломали при поимке, но и еще по голове настучали? Плоховато она у него соображает».
— Прости, парень, обознался, — ответил недоумок, все еще улыбаясь. — Очень уж ты похож на одного моего знакомца, которого так зовут.
Кэссин вновь растерялся. Обычно он с легкостью определял, говорит его собеседник правду или лжет. А на сей раз у Кэссина возникло странное ощущение. Нельзя даже сказать, что этот молодой остолоп утаивает часть правды, Кэссин был отчего-то уверен, что странный узник говорит чистую правду, всю как есть, без утайки, и в то же самое время бесстыдно лжет.
— Если ты и обознался, то удачно, — отрывисто бросил он. — Меня и в самом деле зовут Кэссин.
— А меня зовут Кенет, — охотно откликнулся пленник.
Да кто тебя спрашивал! Растерянность Кэссина мало-помалу сменялась откровенным раздражением. Он не мог понять, как же ему разговаривать с необычным пленником, — и чем дальше, тем меньше он понимал. Конечно, и раньше случались узники, не осыпавшие его проклятиями, но по вполне понятной причине — они старались смягчить свою участь. Но этот... хоть бы малейшая толика лести, хоть тень угодливости! Он не выказывает ненависти, но и не старается смягчить Кэссина притворной приятностью в обращении. Он держится просто и прямо, и это не вызов, не поза. Воплощение естественности, да и только! Но никто не может вести себя естественно в тюрьме. Никто! Может, Кенет попросту не понимает, где находится?
Молчание затягивалось. Пора что-то сказать... но что?
— Что ты делаешь? — нехотя спросил Кэссин, чтобы не молчать.
— Лопоушу, — ответил Кенет.
— Что-о? — изумился Кэссин.
Кенет раскрыл ладонь: на ней лежал смешной зверек, умело скрученный из головной повязки. От передних лапок зверька тянулись нити управления куклой, свитые из собственных волос Кенета. Кэссин машинально дернул за нить, и зверек махнул лапкой.
— Зачем это? — вырвалось у Кэссина.
— Если совсем не шевелить руками, пока кости сломаны, потом их будет трудно разрабатывать, — спокойно объяснил Кенет. — Да и скучно у вас тут.
Час от часу не легче. Только было Кэссин решил, что Кенет не понимает, что такое тюрьма, плен, — и вдруг тот проявляет замашки опытного узника. Не всякий знает, что самый страшный мучитель для заключенного вовсе не палач, а полное бездействие, тоска, скука. Кэссину доводилось слышать, что в тюрьмах господина Главного министра иные узники молили о пытке, как о милости. От этой скуки сходят с ума, разбивают себе голову о стены тюрьмы, умирают. Бывалые заключенные знают о ней и спасаются как могут: пересчитывают соломинки в своем тюфяке, рукавом полируют цепи, мастерят что-нибудь из всего, что под руки попадается... соломенных лошадей, волосяные браслеты, кукол тряпичных вроде этого Лопоуши.
— А волосы зачем из себя было дергать? — неприязненно спросил Кэссин.
— Так у меня, кроме собственных волос и головной повязки, ничего и нет, — отозвался Кенет.
Кэссин взглянул на него с изумлением, почти с жалостью. В ответ на его взгляд Кенет коротко рассмеялся, протянул руку и накрыл ладонью край изголовья. Когда он через мгновение отнял руку, под ней ничего не было. Край изголовья полностью исчез.
— Здесь ведь на самом деле нет ничего, — усмехнулся Кенет. — Это все ненастоящее. И одежда моя ненастоящая, и постель, и еда. И темница эта ненастоящая.
— Тогда почему ты здесь сидишь? — озлился Кэссин. — Взял бы да и ушел, раз ненастоящая.
— Потому и сижу, что ненастоящая. Будь здесь хоть что-нибудь настоящее, я бы отсюда мигом ушел. А так... — Кенет пожал плечами. — Я могу пройти сквозь несуществующую стену, но на все стены этой темницы у меня сил не хватит, и взять их мне в чужом месте средоточия неоткуда. Но их хватит на то, чтобы помешать мне есть, спать и одеваться. Вам придется почти ежедневно менять на мне одежду, иначе в один прекрасный день я окажусь голым. И спать мне придется на полу, да и то не сказано, что под утро от одеяла хоть клочок останется. Я не могу выдернуть для своего Лопоуши ни одной ниточки, ни клочка ткани, ни соломинки — они исчезнут в моих руках раньше, чем я окончу работу. Вот повязка у меня от прежней одежды осталась, а больше ничего. Как только Лопоушу закончу, придется другое занятие придумывать...
Пока он говорил, его распухшие пальцы безостановочно трудились над Лопоушей с такой сноровкой, что не у всяких здоровых рук окажется.
— Зачем ты мне это рассказал? — перебил его Кэссин.
— Затем, — вновь усмехнулся Кенет, — чтобы твой хозяин не вздумал опять меня увечить. Больно
