того, чтобы применить силу к своевольному мальчишке. Впрочем, и не нужно. Сам перебесится. Это сейчас он готов из кожи вон лезть, благо дорвался, а со временем поутихнет. Так что вовсе незачем голову ломать, как его окоротить. Пусть уж лучше старается что есть мочи: чем раньше допрыгается, тем скорей угомонится.
Так что вечером Байхин вновь разгуливал по канату, а Хэсситай готовил ему новые целебные припарки и ждал с надеждой, когда же этот упрямец запросит пощады. Лицо у Байхина было цвета размокшего крахмала, и к нему намертво приклеилась торжествующая ухмылка, кривая, как серп. Поначалу Хэсситай еще надеялся, что у парня хватит ума прекратить это самоистязание, но тут Байхин, к его ужасу, принялся читать стихи. Глаза его блестели от непролитых слез, но голос звучал ровно и спокойно.
Что ж, как бывший воин Хэсситай может это понять. Каждый заклинает боль по-своему — кто молчит, кто ругается, кто песни поет... видно, крепко допекло беднягу, раз он прибег к крайнему средству — вхождению в воинский транс, позволяющий терпеть нестерпимое как угодно долго.
Нет. Не как угодно. Только до тех пор, пока нужно. Хоть бы и до смерти, если потребуется. Но умирать как раз и не требуется... так что же он, в гроб загнать себя вздумал? До чего спокойный голос... а теперь уже не просто спокойный — мягкий, глубокий, выразительный. Совсем дело плохо. Паршивец в трансе, и теперь он будет ходить, покуда не соизволит прервать самоуглубление — или пока не свалится замертво.
И нечего надеяться, что транс прервется, когда запас стихов будет исчерпан. Не будет. Воину из знатного дома положено разбираться в поэзии. Хэсситай и половины того не помнил, что декламировал Байхин.
Спустя самое малое время Хэсситаю начало казаться, что он отродясь не слыхивал ничего более зловещего, чем бессмертные «Песни о любимой» древнего поэта Сакариби, а когда Байхин добрался до строки «долговечней роса на траве, чем твой ласковый взгляд», Хэсситай почувствовал, что родись он лет на триста пораньше, в одно время с господином Сакариби, — и он просто удавил бы мерзавца.
Нет уж, на сегодня довольно!
Хэсситай подошел к Байхину, рывком развернул его к себе и несильно, но звучно шлепнул его по щеке, чтобы прервать транс. Байхин охнул, глаза его приняли на миг осмысленное выражение, потом сузились, потемнели — и тут Хэсситай быстро нажал на точки погружения в сон. Байхин устремил было на него взгляд, полный боли и недоумения, но веки его сомкнулись, он обмяк и свалился на подставленное плечо Хэсситая. Даже возразить не успел. И прекрасно. И замечательно. Какой же ты славный мальчик, когда молчишь — просто не верится. Лежишь, сопишь носиком... сопи, приятель, сопи, а я тем временем твои ходули обработаю... не возражаешь? Ну и славно. Щенок строптивый... тебя бы не по щеке похлопать, вызволяя из транса, тебе бы врезать следовало от всей души. К сожалению, оплеуха твое самоуглубление прервать не могла... а прервать его было необходимо: засыпать, не выйдя из транса, равнозначно самоубийству.
Вот так-то, мальчик. Думал, я на тебя управу не найду? Как же. Мне ли не знать, как с полудурками управляться? Сам таким был. Сам меры не знал. И меня мой наставник Хэйтан точно так же погружал в сон, когда мне случалось хватить через край. Ругал он меня потом ругательски — зато и уважал... а для меня в ту пору дороже его уважения ничего на свете не было. Хэйтан был бы от тебя просто в восторге... но я-то не Хэйтан... так на кой ляд Боги послали мне в спутники неустрашимого тигра, обезумевшего от яростного желания стать беленьким котеночком?! Тебя бы, паршивца, на мое место — когда я, котенок, вынужден был корчить из себя тигра, — что бы ты тогда стал делать?
Хотя... а кто сказал, что ты тигр? Ярость в тебе живет совершенно тигриная, согласен... но ведь и из меня тигр получался очень даже убедительно. Я вырос под звон оружия — но ведь и ты тоже... вот и разберись, кто прячется под твоей полосатой от синяков шкурой?
Да, но если так... тогда я с самого начала поступал с тобой неверно. Ты очень громко и страшно рычал — а я вынуждал тебя рычать еще громче. А учить-то тебя надо не рычать, а мяукать...
Байхин застонал во сне и перевернулся на другой бок. Хэсситай смотрел на него со смесью отчаяния и сострадания. Бедняга Хэйтан, подумалось ему невпопад. Неужели он со мной так же мучился? Ох и трудно же с нами, с котеночками...
Вопреки как опасениям Хэсситая, так и надеждам Байхина, в путь они двинулись через полторы недели — пусть не очень резво, но двинулись. Несмотря на боль в ногах, Байхин пребывал в совершенно безоблачном настроении: за минувшие десять дней ему дважды удалось испросить дозволения пройтись по канату, натянутому наискось через комнату на высоте колена. Нечего и говорить, что любого другого Хэсситай и на полет стрелы не подпустил бы к канату спустя столь недолгое время — но бывшему воину можно позволить и рискнуть... особенно если не знаешь, как ему запретить. Когда Байхин вскидывал вверх свои блестящие ресницы и устремлял на мастера пронзительный молящий взгляд, у того духу не хватало отмолвить. Конечно, натягивал и закреплял канат Хэсситай самолично — то была единственная уступка, с которой мог смириться молодой упрямец... но Хэсситай сильно сомневался, можно ли называть это уступкой. Вытребовав главное, Байхин готов был соглашаться по мелочам... точнее, в том, что ему казалось мелким и несущественным. Оболтус. Ох и много же ему еще предстоит узнать — и совсем не того, на что он по невежеству своему рассчитывает.
Однако же за удовольствия приходится расплачиваться. За удовольствие мнить себя почти выученным канатоходцем Байхин платился болью. О том, чтобы шагать весь день напролет, как бывало, пришлось забыть. Почти каждый час Хэсситай располагался на привал, заставлял Байхина разуться, возложить ноги на дорожную сумку и обмотать их полотенцами, смоченными в целебных травяных настоях. Уже свечерело, а Хэсситай с Байхином едва проделали треть обычного дневного пути.
— Ты только посмотри, какая кругом красота, — обратился Хэсситай к изнемогающему Байхину, широко взмахнув рукой и словно бы приглашая полюбоваться окрестностями.
Крохотное озерко, притаившееся в густых камышах, было и вправду прелестно — гладкое, как зеркало, и такое спокойное, что казалось, будто оно отражает не только вечерние небеса, но даже и звуки: протяжный и резкий птичий крик, степенное кваканье довольных жизнью лягушек, еле слышный комариный звон...
— Красота какая, — невольно понизив голос, повторил Хэсситай. Байхин вяло кивнул и потянулся за полотенцем.
— И ты посреди этой благодати — дурак дураком, — безжалостно заключил Хэсситай. — Да ты погляди на себя, чудо безмозглое!
Он ухватил Байхина за шиворот и пригнул к самой поверхности воды. Озерная гладь послушно отразила физиономию Байхина, бледную, со страдальческими складками возле рта и усталыми глазами без блеска. Байхин моргнул и отвел взгляд.
— Погляди, на кого ты похож. — Хэсситай выразительно вздохнул и отпустил Байхина. — Измучил себя до полного отупения. Статочное ли дело — так себя изнурять, чтобы ничего вокруг не видеть. Чтобы уже и радость не в радость.
— Ты же сам говорил, что киэн — это первым делом искусство терпеть, — возразил Байхин.
— А ты побольше всяких дураков слушай, — ехидно ответил Хэсситай.
Лицо у Байхина так горестно вытянулось, что Хэсситаю пришлось отвернуться, дабы спрятать усмешку. Бедолага Байхин! Вчера мастер говорил одно, сегодня — другое. И ведь не возразишь: наставник всегда прав.
— И не вздумай мне говорить, что наставник всегда прав, — невозмутимо добавил Хэсситай. — Я всяким глупостям потакать не собираюсь.
Судя по тому, какое угрюмое выражение приняло лицо Байхина, именно это он и собирался сказать. Бедняга! Тебе и впрямь еще многое предстоит узнать — в том числе и о столь опрометчиво выбранном тобой наставнике.
Наутро первым пробудился не мастер, а ученик. Едва только Хэсситай открыл глаза, как его полусонный взгляд уперся в спину Байхина. Хэсситай приподнялся на локтях и стал наблюдать за молодым воином.
Байхин стоял на одной ноге и сосредоточенно жонглировал четырьмя шариками. Вид у него был самый что ни на есть целеустремленный. Даже спина его, казалось, источает хмурую, ничем не отвлекаемую решительность. Если бы промеж его сведенных вместе голых лопаток вдруг проскочила молния, Хэсситай бы
