собак на «Свином подворье» водилось множество. Постоялец — он ведь разный бывает: иному мало копченой поросятники, он и поросеночка норовит под полой унести. Конечно, настоящую могучую псину охранять свиное поголовье не поставишь: неровен час, еще цапнет будущую ветчину за жирненький бочок, а то и в посетителя вцепится. Нет, хозяева «Подворья» настоящих сторожевых собак не держали. За свиньями надежно присматривали пушистые беленькие созданьица из тех, кого владельцы огромных цепных псов с нескрываемым презрением именуют пустолайками. Но здешние собачонки вышколены были отменно и попусту лаем не разражались. Конечно, одинокий заполошный собачий визг вполне мог означать: «Ну и свинья же ты, свинья! Весь хвост отдавила!» Но уж слаженный перелай нескольких возмущенных комочков шерсти означал только одно: вторжение в святая святых свинячьего царства злонамеренного незнакомца. Хорошие были собачки, веселые, ласковые. Постояльцы их охотно подкармливали, старались не наступить на хвост по забывчивости — впрочем, собачки всегда вовремя напоминали о себе коротким негодующим взвизгом. Ну а Хэсситай благодаря выходке Байхина так и вовсе запомнил их на всю оставшуюся жизнь.
Как и в большинстве городских гостиниц и постоялых дворов, трапезная зала располагалась на нижнем этаже. Обычно стоит лишь дверь распахнуть, чтобы шагнуть из уличного гама в кухонный чад. Но прадедушка-свиновод рассудил иначе. Добрую половину дохода «Свиное подворье» получало не от постояльцев, а от завсегдатаев трапезной. По большей части то был народ солидный, любители поесть плотно, основательно и неторопливо. А о какой такой основательности может идти речь на обычном постоялом дворе? Не успел ты за столом расположиться — а позади тебя то и дело хлопает дверь, народишко посторонний туда-сюда шмыгает, а потную спину охлестывает неугомонным сквозняком? Где уж тут неспешно насладиться куском нежно-розовой или медово-коричневой свинины? Несолидно и необстоятельно. Эдакого безобразия даже самый верный завсегдатай не выдержит. Так что если хочешь остановиться на «Свином подворье», мил-друг, будь любезен прямо с улицы подняться наверх, на второй этаж, пройти по галерее, а уж тогда по узенькой лесенке, ведущей с галереи в трапезную, — милости просим. Ни шума уличного, ни грязи, ни попрошаек и безденежных зевак. Благодать, да и только. К таинству поглощения пищи вот уже четыре поколения владельцев «Подворья» относились благоговейно.
Хэсситай на галерее замешкался на долю мгновения, чтобы поправить на себе дорожный кафтан, — вот Байхин его и опередил... во всяком разе, так Хэсситаю в тот момент показалось. Он только и успел досадливо фыркнуть, когда мимо него величественным шагом прошествовал Байхин, отворотя в сторону лицо, бледное и высокомерное, словно иссеченная из самолучшего мрамора храмовая маска Демона Гордыни. А еще секундой позже надменный демон неловко подвернул ногу и ссыпался вниз по лестнице.
Хэсситай так и замер. Нескончаемо долго, словно во сне, Байхин рушился вниз, ступенька за ступенькой, и его падение сопровождалось нелепым дробным «бум... бум... бум...» — и при каждом таком «бум» оцепеневший Хэсситай ждал треска сломанных костей... но нет, хвала Богам... и снова нет... только в ответ на очередное «бум» в груди у Хэсситая тоже бухает по ребрам и замирает... бухает и замирает... После четвертого «бум» Хэсситай перекинул ногу через перильца и спрыгнул с галереи вниз, между столов, чтобы подхватить Байхина, — и только тогда понял, что спасать этого мерзавца вовсе не требуется.
Приземлился Байхин на четвереньки, нос к носу с беленькой собачонкой. Псинка от неожиданности даже не тявкнула, а тоненько икнула и присела на задние лапы. Подался чуть назад и Байхин, отклячив задницу и задрав голову. Рожа у него была глупая донельзя. Словно бы молодой кичливый аристократ недоуменно вопросил самого себя: «Как, и это посмело произойти со мной?» — да так и застыл; и только потом до него медленно-медленно с превеликим трудом начало доходить, что именно это с ним и произошло. Стыд, спесь, смятение... о, на лице Байхина можно было прочесть много всякого — на любой выбор. Он был смешон, смешон невероятно, как бывает смешон всякий напыщенный гордец, угодивший в нелепую ситуацию, да еще на глазах у презираемых им людишек. Великолепный господин воин — и маленькая такая собачка... беленькая такая... с хвостиком и лапками... По трапезной прокатился сдавленный смешок. Может, им бы дело и ограничилось... но тут собачонка оправилась от пережитого испуга и рявкнула возмущенным фальцетом — а Байхин, округлив бессмысленные глаза, невыразимо жалостно произнес с горьким недоумением безнадежного полудурка тонким-претонким протяжным голосом: «тя-я-яф...»
Трапезная взорвалась хохотом. Хозяин аж пополам перегнулся от смеха — а поскольку стоял он с подносом в руках, то прямехонько лбом в поднос (по счастью, пустой) и угодил. Звон раздался не хуже, чем от храмового гонга. Даже новый взрыв смеха не сумел заглушить его.
И тут Байхин встал, отряхнулся, подошел к Хэсситаю и спросил, чуть задыхаясь: «Ну как, мастер? Получилось?»
— Получилось, — сдержанно ответил Хэсситай. Больше всего ему хотелось свернуть ученику шею — и за «мастера», и за все остальное... но не при людях же.
Когда спесивый молодой воин словно по волшебству преображается в улыбчивого парня, трудно не уразуметь что к чему.
— Киэн, значит? — благодушно спросил хозяин у Хэсситая: ведь именно его только что поименовали мастером, да и годами он явно постарше будет.
— Киэн, — ответил Хэсситай.
— А это, стало быть, ученик ваш? — поинтересовался смешливый хозяин. — Так сразу и не догадаешься. Хорошо парень работает. Всех нас провел!
— Работает неплохо, — небрежно кивнул Хэсситай. — Только вот вечно забывает, как отработает, публике поклониться...
И с этими словами Хэсситай звучно припечатал мощной дланью Байхинов загривок. Байхин охнул и склонился под увесистым тумаком. Поклон его был встречен такими одобрительными возгласами, что Хэсситаю пришлось незаметно дать ученику тычка, чтоб распрямиться не забыл.
Ох и разнос устроил Хэсситай — вообразить себе страшно!
— Балбес! — шепотом орал он. — Недоумок! И где ты только такого нахватался? Ах ты маленький мерзавец!
Байхин выслушивал мастера на удивление спокойно и лишь в ответ на эти последние слова чуть заметно повел плечом: Хэсситая и самого ростом Боги не обидели, а Байхин его выше на добрую ширину ладони — какой же он маленький? Он вовсе даже большой мерзавец.
— Ну, что смотришь на меня, как тигр на капусту? — внезапно спросил Хэсситай. — Я тут распинаюсь, а тебе и дела нет!
— Говори что хочешь, — покаянно улыбнулся Байхин. — Самого страшного слова ты так и не сказал, а остальное...
— Какого слова? — против воли заинтересовался Хэсситай.
— Бездарность, — очень тихо произнес Байхин.
— Еще недоставало, чтоб я душой кривил, — возмутился Хэсситай. — Не сказал — и не скажу. Нет, ты не бездарность, ты хуже!
Байхина оторопь взяла. Он не мог взять в толк, похвалил его мастер на свой язвительный лад или ругательски изругал. Вот и пойми, что теперь делать — то ли радоваться, то ли огорчаться, то ли спросить напрямик, что может быть хуже бездарности, то ли просто помалкивать.
— Ты хоть понимаешь, что все могло обернуться совсем иначе? — ядовито поинтересовался Хэсситай. — Ладно еще, тебе собачонка подвернулась. А не окажись собачонки, что бы тогда делать стал — об этом ты подумал?
— Что-нибудь, — пожал плечами Байхин. — Конечно, с собакой мне просто повезло...
— Просто?! — взвыл Хэсситай. — Нет, парень, ты безнадежен. «Просто», подумать только! Не бывает у киэн «просто везения». В нашем деле мало одного таланта, мало работы, мало упорства — нужна еще и удача. Или у киэн есть удача, или это не киэн. А ты... да я от тебя скоро поседею! Ты удачлив, ты умеешь не упустить своей удачи — и ты совершенно не в состоянии осознать это своей безмозглой башкой! Теперь-то я понимаю, почему ты дважды с лестницы навернулся вниз головой, а дурее не стал. У тебя же там мозгов столько, что клопу насытиться не хватит! Да нет, какие мозги — у тебя промеж ушей одна сплошная кость!
Он яростно выдохнул и замолк. Байхин было решил, что выволочка окончилась, но вместо облегчения испытывал неловкость: молчание затягивалось, и Байхин словно на иголках сидел, не смея ни
