Он пожал плечами и глотнул рома.
– Прилично, – ответил он. – А что? Ты туда снимаешься?
Я кивнул.
– Пока еще думаю.
Шено подняла на меня глаза, лицо ее вдруг посерьезнело.
– Тебе, Пол, понравится Мехико.
– Ты-то что о нем знаешь? – рявкнул Йемон.
Она сверкнула на него глазами, затем сделала долгий глоток из своего бокала.
– Так-то лучше, – сказал он. – Сиди и посасывай – а то еще мало напилась.
– Заткнись! – выкрикнула она, вскакивая на ноги. – Оставь меня в покое, дурак надутый!
Рука Йемона взлетела так быстро, что я даже не заметил движения. Раздался шлепок, когда тыльная сторона ладони треснула Шено по щеке. Жест вышел почти обыденным – ни гнева, ни напряжения, – и к тому времени, как я осознал, что произошло, Йемон уже опять откинулся на спинку шезлонга, бесстрастно наблюдая, как Шено, шатаясь, отходят на несколько футов в сторону и заливается слезами. Какое-то время все молчали, затем Йемон велел ей идти в дом.
– Иди туда, – рявкнул он. – Ложись в постель.
Шено перестала плакать и оторвала ладонь от щеки.
– Будь ты проклят, – всхлипнула она.
– Пошла, пошла, – подогнал ее Йемон.
Она еще мгновение посверкала на него глазами, а потом повернулась и забрела в дом. Мы услышали скрип пружин, когда она упала на кровать, затем рыдания возобновились.
Йемон встал.
– Н-да, – произнес он. – Простите, ребята, что приходится вам такие сцены показывать. – Он задумчиво кивнул, глядя на хижину. – Пожалуй, съезжу с вами в город. Там сегодня вечером что-нибудь ожидается?
Сала пожал плечами. Я видел, как он расстроен.
– Да ничего особенного, – сказал он. – Впрочем, поесть так и так охота.
Йемон повернулся к двери.
– Погодите, – бросил он. – Сейчас оденусь.
Когда он исчез в доме, Сала повернулся ко мне и грустно покачал головой.
– Он с ней как с рабыней, – шепнул он. – Она очень скоро сломается.
Я смотрел на море, наблюдая, как исчезает солнце.
Мы слышали, как Йемон ходит по дому, но никаких разговоров не доносилось. Когда он вышел, на нем был знакомый коричневый костюм, а на шее свободно болтался галстук. Он плотно закрыл дверь и запер ее снаружи.
– Чтобы она тут по округе не шлялась, – пояснил он. – Хотя она все равно скоро вырубится.
Из хижины послышался внезапный всплеск рыданий. Йемон безнадежно развел руками и швырнул свой пиджак в машину Салы.
– Я возьму мотороллер, – сказал он. – Чтобы не пришлось в городе оставаться.
Мы дали задний ход к дороге и пропустили его вперед. Его мотороллер походил на одну из тех штуковин, которые во Второй мировой войне использовали для парашютирования за линией фронта, – скелетное шасси с жалкими остатками красной краски, давно слезшей вместе со ржавчиной, а под сиденьем – маленький моторчик, откуда раздавался треск наподобие автоматной пальбы. Никакого глушителя не имелось, а шины были лысее Лоттермана.
Мы следовали за Йемоном по дороге, несколько раз чуть в него не врезавшись, когда он буксовал в песке. Он взял резвый темп, и нам пришлось прилично нажимать, чтобы не отстать и в то же время не порвать машину на составные части. Когда мы проезжали мимо аборигенских хижин, детишки выбегали на дорогу, чтобы нам помахать. Широко ухмыляясь, Йемон махал в ответ, а затем вытягивал правую руку в нарочитом салюте, едва заметный в облаке шума и пыли.
Мы остановились там, где начиналась асфальтовая дорога, и Йемон предложил нам отправиться в одно местечко примерно в миле оттуда.
– Классная еда и дешевая выпивка, – сказал он. – А кроме того, мне там в кредит дают.
Мы проследовали за ним по дороге, пока не прибыли к вывеске, где значилось «Каса Кабронес». Стрелка указывала на грязную дорогу, что ответвлялась в сторону пляжа. Дорога эта проходила через пальмовую рощицу и кончалась на небольшой автостоянке по соседству с захудалым рестораном со столиками в патио и музыкальным автоматом у бара. Если забыть про пальмы и пуэрториканскую клиентуру, заведение напомнило мне третьесортную таверну на американском Среднем Западе. Цепь синих лампочек висела на двух шестах по обе стороны патио, и примерно каждые тридцать секунд небо над нами разрезал желтый луч от башни в аэропорту около мили отсюда.
Когда мы сели и заказали выпивку, я вдруг понял, что мы единственные гринго в заведении. Все остальные были местные. Они производили приличный шум, крича и распевая вместе с музыкальным автоматом, и все как один казались при этом усталыми и подавленными. То была вовсе не ритмическая печаль мексиканской музыки, а воющая пустота, которую я слышал только в Пуэрто-Рико, – сочетание стона и нытья, поддержанное мрачным стуком и голосами, словно бы тонущими в отчаянии.
