близнецы, берез, в поисках пресловутого ЛЮСТХАУЗА[17], то бишь приюта влюбленных. Он тянул ее с такой торопливостью, что ей поневоле пришлось расстаться с гигантским колесом, так долго исполнявшим роль шляпы.
— Моя шляпа! — Она обернулась, смеясь, когда соломенный головной убор, зацепившись за ветку, упал на землю и покатился, как настоящее колесо.
— ……………я хотел ее!
— Ну, я могла бы предложить кое-что получше, — скорчила игривую гримаску Флинг.
— Тогда пойдем в мою гостиную… — Он затащил ее за темно-зеленую стену фигурно постриженных тисов.
— …Предложил паук мухе, — прокомментировала она и невинно захлопала ресницами, глядя на Кингмена.
— Сбрось туфли, ты в них выше меня.
— Я их потеряю здесь. — Стена из тисов оказалась всего лишь первой в лабиринте скульптурно изуродованных живых изгородей.
— Я бы тоже мог предложить кое-что получше. Давай потеряемся друг в друге.
— Небеса! — рассмеялась Флинг. — Мой занятный-для-всего-кроме-бизнеса муж превратился в козлоногого сатира.
— Я весь на взводе, с тех пор как ты уехала из Нью-Йорка. Чувствуешь?
— О, что-то твердое и настырное там, внизу.
— Душа моя, это то, что мне приходилось сдерживать. — Он повалил ее на сочную, еще не высохшую от росы траву, безнадежно портя ее платье. Она блаженно обняла его за шею, пока его руки скользили по ее бесконечным ногам. Он протолкнул свой нетерпеливый язык в ее рот и встретил самый благожелательный прием. После этого ей не нужны были все эти прихотливые приемы и способы обольщения. Их губы жадно вкушали вкус друг друга, он лег на ее бедра, от обнаженной кожи его отделяли только шелковистый шифон и габардин в искорку. Кинг запустил руки в лиф полупрозрачного платья, выпростал груди и жадно припал ртом к полным, спелым соскам. Лаская языком розовые венчики, он бормотал:
— Боже, у тебя такой нежный и тонкий вкус…
Он стянул с нее влажные трусики, запуская внутрь свои ищущие пальцы. Она сжала их так, что ему стало понятно: она сейчас готова ради него на все.
— О, Кингмен! — простонала она.
— Я тут.
Она услышала, как он расстегивает молнию брюк, и тяжело задышала в предвкушении.
— О, Кингмен, — пробормотала она, — у тебя такие нежные руки.
Она обвила его рукой, другой помогая ему снять брюки.
— Возьми меня в свой красивый рот, — потребовал он.
— Только в качестве закуски, мой милый. Я хочу чувствовать тебя везде. — 'Я хочу иметь от тебя ребеночка', — подумала она. Она раздвинула губы и открытым ртом прошептала: — Кинг, нас арестуют.
— Кто?………..полицейские эти наци?
Ее смех замолк, когда она втянула его в свой рот. Она почувствовала, что он становится все больше и тверже, по мере того, как она поглощала его, следуя инструкциям Фредерика. Она оплела пальцами основание древка, мягко притянула его глубже к горлу, легко проводя языком и посасывая его. 'Фредерик не мог ошибиться', — думала она. Она поглаживала и мяла языком его плоть, в тс время как его пальцы утонули в ее волосах. Оба были так сосредоточены на его удовольствии, что не услышали даже, как где-то в лесу упало дерево.
— О, Флинг! Это слишком хорошо. Я не могу держать больше.
'Все хорошо, муж мой, — подумала она. — У нас будет столько времени позже, ночью'.
И она проглотила сладко-соленый вкус мужчины, которого обожала.
Мужчины, от которого вечером рассчитывала понести ребенка.
Отмахав три пролета, сержант Буффало Марчетти добрался до квартиры друга, расположенной на Восемьдесят второй Западной улице, наискосок от полицейского участка. Родни и его подружка Линда ждали приятеля на ужин. Дела у Буффало шли как по маслу, но показывать Родни свои тяжелым трудом заработанные доказательства в кабинете окружного прокурора сержанту не захотелось. Дело было, что называется, 'не для записок'.
С девяти до пяти Родни был дотошным и въедливым помощником окружного прокурора, зарабатывающим хлеб насущный на ниве закона. Вечером же он становился носящимся сломя голову гурманом в синих джинсах. Челноком, снующим туда-сюда в заставленной медными кастрюлями кухне, с супрефектом в лице малышки Линды.
Родни, открывший дверь, держал в руках бутылку с 'Брунелло ди Монтальчино', а из-за его спины, с кухни, доносились запахи томата, чеснока, свежих грибов, моззареллы и феттучине.
— Почти что вовремя, всего на час опоздал, — ухмыльнулся Родни. — Что, новые убийства в нашем Вавилоне?
— Да, одно серьезное, а кроме того труп в возрасте тридцати.
— Это мне нравится. Оптимальный возраст. Тридцать и ниже.
— На этот раз ты ошибаешься, трубадур уголовного кодекса. Убийство состоялось более тридцати лет назад.
— Ну, тогда он отпет и похоронен. Ничего менее интересного и придумать нельзя. — Родни откупорил бутылку — пахнуло запахом кремня и спелого винограда из Тоскани. Марчетти проследовал за ним на кухню.
— Труп-то может быть и мертвый, да вот убийца очень даже живой. — Марчетти вытряхнул на стол завернутую в какую-то прокурорскую бумагу салями. Изобретательная Линда, миловидная девушка со смуглой кожей капуцина и миндалевидными глазами, тут же подхватила ее и начала резать в салат.
— Не-е, если этот парень не совершает убийство раз в каждые тридцать лет, он мне абсолютно неинтересен. Мой реестр судебных дел и без того переполнен. На, возьми, Линда. — Родни передал ей бокал красного вина. — А как там твое дело с убийством маникюрши? Газеты прямо-таки тащатся от него.
— Ну, мне кажется, оно связано с тем самым преступлением, о котором я тебе говорю.
— О'кей. Выкладывай проверенные факты, чтобы можно было ставить вопрос на обсуждение. — Родни бросил свежего базилика в закипающую кастрюлю с плавающими в ней грибами и луком.
— Сценарий таков. Некий малый, взявшийся невесть откуда, пришедший на своих двоих из лесов, устраивается работать лесорубом. Очень славно управляется с другом-топором. Становится лучшим приятелем сына богатого лесозаводчика. В один миг они становятся не-разлей-вода, живут вместе в доме хозяев или в сторожках на лесоповале. Ни дать ни взять два брата. Малый без прошлого прокладывает себе дорожку в семью и, надо признать, проявляет недюжинную изворотливость в этом деле. И вот в один прекрасный день это самое происшествие. Никто, как он думает, ничего не видел. Сын хозяина оказывается распиленным пополам, а его лучший друг, якобы пытавшийся прийти на помощь, получает рубленую рану топором. Никто не может разобраться толком, что именно произошло, да и не пытается. Убитые горем родители, христиане-сцентисты, усыновляют раненого чужака, и все забыто, все быльем поросло, все шито-крыто. Они посылают его в колледж, дают ему кусок от своего лесного пирога.
— О, охотничья история в духе Пола Буньяна! — Родни посолил приправу. Буффало проигнорировал его выпад.
— Но, оказывается, настоящий сын лесозаводчика вел дневник. Последняя запись, датированная днем как раз накануне происшествия, показывает, что настоящий сын стоял перед типичной подростковой дилеммой, изливаемой в таких случаях на бумагу. Он догадался, что его лучший друг обкрадывает отца, вот те раз! Но ведь если он наябедничает, отец взашей выгонит его лучшего друга из лагеря, из дома, вычеркнет из их жизни. А вдруг он прав? Отпрыск набожного семейства, имеющего представления о чести и
