лавочниками, отдав тем самым дань уважения манекенщице с крайне невысоким коэффициентом умственного развития, а заодно помогая Беддлу потуже набить его и без того тугую мошну.
— Ах ты, моя сладкая мордашка! — кокетливо обратилась Энн Рендольф к своему аристократическому двойнику в зеркале, растягивая согласные. Взяв флакон лака для волос 'Джентльмен Виргинии', она щедро прыснула на руку и провела по волосам, убрав глянцевитые, золотисто-каштановые волосы под элегантный шиньон. Потом кончиками тонких пальцев вернула на место несколько выбившихся волосинок.
Хрупко сложенная, с плоской грудью, она была мечтой любого модельера. Будь мода ее страстью, она могла бы стать всемирно известной звездой подиума. Ее тонкая фигурка ни капельки не изменилась даже после родов. Ей все еще подходили платья, в которых она дебютировала на балах для юных леди, вступающих в свет, в Ричмонде, Шарлоттсвилле, Атланте и Чарльстоне — городах, образовывавших 'Южный светский округ'. Она была приглашена принять участие и в Нью-Йоркском котильоне, но мать и бабушка пренебрегли Нью-Йорком в пользу Международного бала дебютанток в Лондоне. Ох уж эти сентиментальные снобы-англофилки! Легкая улыбка пробежала по губам Энн, и она провела рукой по лоснящейся коже своего чудесно сохранившегося тела. Она не просто принадлежала к числу тех немногих женщин, которые и через два десятилетия взрослой жизни могут надевать то, что им заблагорассудится, — она, как никто, умела носить все, что выбирала.
'На этот раз наденем черное вечернее платье', — решила она и открыла дверцы встроенного в стену платяного шкафа. Она все еще могла позволить себе появиться на людях в черном вечернем платье, сшитом восемнадцать лет назад, с бабушкиным викторианским бриллиантом на груди и высоким стоячим воротничком, расшитым жемчугом. Воспоминание о предках всегда придавало ей уверенности. 'По крайней мере, ни одна из этих девиц-манекенщиц не может иметь такую вещь в своем гардеробе', — уверила она себя и беспокойно посмотрела на розовые нефритовые часы.
Да, кстати, где Кингмен? Если он не появится в самое ближайшее время, ей придется ехать одной или, может быть, с матерью, а ведь не далее, как нынешним утром, он клятвенно обещал ей, что в 'Плацу' они поедут вместе и вместе будут встречать прибывающих гостей. 'Можешь на это твердо рассчитывать', — пообещал он перед отъездом. Но сейчас у нее возникла идея. Она призовет на помощь дочь, которая вскоре должна вернуться из школы, оденет ее в коричневое бархатное платье с кружевным воротником и усадит за стол родителей — рядом с моделью. Именно так! Дочь Кингмена и Энн сядет по правую руку от этой вертихвостки-манекенщицы. Разница в возрасте небольшая — Энн Вторая моложе Флинг года на три, зато стиль прямо противоположный! 'Ну, и тридцать фунтов разницы в весе тоже кое-что значат, — невесело усмехнулась Энн, — Энн Вторая — о Господи! — как она поправилась за время пребывания в Бриэрли!' Кроме того, если Кингмен вовремя не вернется, в ее распоряжении еще есть дядюшка Верди — он может прихватить их обеих. Такого человека, как губернатор Берд Харрисон из Виргинии, не стыдно посадить справа от себя. Подняв с туалетного столика телефон, Энн набрала 322 — 1989 — номер частного телефона Кингмена, спрятанного им в ящике для сигар. По этому телефону он разговаривал с самыми интимными собеседниками. Ответа не было. Из старинного хрустального пульверизатора она побрызгала перед собой так, чтобы благоухающий туман лишь коснулся ее вечернего платья. Слишком резкий аромат — признак вульгарности, она усвоила это, еще будучи школьницей. Итак, ей следует оставаться холодной как лед. Никого, кроме прибывающих гостей, не должно для нее существовать. Но почему, почему она стала такой нервной и неуравновешенной? Почему она не может взять себя в руки и почему Нью-Йорк кажется ей таким грубым? Потому что она аристократка Юга, вот почему. Этим восхищался в ней Кингмен, за это преклонялся перед нею. Вздохнув, она приподняла голову и приняла ту грациозную осанку, которую ей привили еще в школе Св. Катерины. Благодарение Господу! — завтра у нее свидание с доктором Корбином.
Наконец-то появилась горничная: еще издали Энн расслышала скрип резиновых подошв по дубовому паркету, на котором были расстелены саваннерийские ковры. Энн Рендольф Беддл, в прошлом известная как Красавица Юга, повернула увеличительное зеркало нормальной стороной и громко спросила у своего отражения: 'Если бы Скарлетт О'Хара стукнуло пятьдесят, хватило бы у нее духу принять участие в костюмированном бале, а?'
Пошатываясь на высоченных 'шпильках', женщина неверной походкой направилась в темный коридор, откуда все еще доносился звонок в дверь. Она всегда отличалась проворством. Слабый отсвет темных сумерек нью-йоркской осени падал на нее сквозь бледно-лиловые жалюзи 'Левелор'. Наполовину скрытая тенью, она открыла дверь прежде, чем он позвонил во второй раз. Он был не из тех, кто станет ждать. Закрыв за ним дверь, она постояла в полумраке коридора, пытаясь уловить его настроение. 'Мрачное!' — выдали результат ее датчики. Итак, клиент пришел мрачный, грубый, раздраженный. Что и требовалось доказать. Она нагнулась — поправить резиновую застежку на подвязках чулок: заранее догадываясь о его настроении, она и оделась соответствующим образом. Неловко зацепив налаченным ногтем чулок, она спустила петлю и тут же почувствовала, что он, не отрываясь, смотрит, как петля медленно ползет вниз по бедру. Она подняла голову, и глаза их на мгновение встретились: его, графитно-серые, прищуренные, похожие на две щелки под темными кустиками бровей; ее — голубые, красиво очерченные, слегка потускневшие от утомления. Крашеная блондинка с бирюзовыми тенями на веках и длиннющими красными ногтями, она совершенно очевидно не принадлежала к разряду женщин, с которыми приятно поговорить об опере Моцарта или балете Баланчина. Она была насквозь сексуальной и в этом качестве была очень хороша. Непроизвольное телодвижение, которым она — согласно учению Павлова о рефлексах — отвечала на взгляд каждого мужчины, мгновенно вызывало у последнего эрекцию. Для сегодняшнего гостя она являлась одной из немногих женщин, с которыми он мог иметь дело в любое время и в любом состоянии. Доходило до того, что, когда он хотел заняться любовью с другой женщиной — по-обычному, без всяких там фокусов, он вынужден был сперва приходить к ней, чтобы хорошенько возбудиться и одновременно разрядить себя, избавиться от снедающих его демонов сомнения. Высасывая из него животворящие соки страсти, она, казалось, вместе с ними отсасывала из него и злобу. В пять пятнадцать вечера, когда другие мужчины, сунув в спортивные сумки ракетки, отчаливают в направлении своих клубов и теннисных кортов, он ехал к ней. Она всегда была наготове: всегда раболепно преданная, всегда восхитительно влажная. Впрочем, для этого и существуют такие женщины: сантименты, этикет, преданность в разлуке не по их части.
Он смотрел, как она стоит и ждет, пока он сделает первое движение, дрожа в своем черном кружевном лифчике, через который просвечивали большие розовые соски. Ухватив женщину за запястье, он положил ее ладонь на молнию брюк.
— Сделай так, чтоб я кончил! — приказал он. Она покорно опустилась на колени — они все еще стояли в темном коридоре — и заработала проворными пальцами; язык ее метнулся, прокладывая путь через завитки волос к промежности. Умело, с привычной ловкостью и грубоватостью, она довела дело до самой кульминации. Резко отбросив от себя ее голову, он прошел в комнату.
— Сядь сюда! — Он указал рукой на раскладной брезентовый стул, стоявший к ним спинкой. Она проворно уселась на него.
— Не так, лицом ко мне! Я хочу все видеть, крашеная сука!
Она поняла, что ему надо. Она всегда понимала, что ему надо. Ее пухлые губы расцвели в улыбке.
— Трусы, долой трусы, шлюха!
Она стянула трусики прямо поверх шелковых чулок и, оседлав стул, развернулась к нему лицом, одетая в один только лифчик и подвязки.
— Покажи мне, что у тебя там. Я хочу видеть. Ну же, вонючая сука, откройся пошире.
Она раздвинула ноги, насколько смогла, и медленно выгнула свой таз в направлении кровати, на которой уже лежал полуголый мужчина. Давненько она не видела его таким возбужденным! Опустив глаза на его полуприспущенный флаг, она осторожно разделила пальцами свои нижние губы. Она знала, что в такие моменты просто неотразима.
— Покажи! Покажи, чтоб я видел все! — Он напрягся каждой своей мышцей.
— Ну и что же, вонючка? Вша помойная! — завизжала она. Теперь пришел ее черед. Она наизусть знала свою роль. — Ах ты падаль, ах ты, лгун, притвора эдакий! Никому-то ты не нужен, притворщик дохлый! Никто тебя не хочет, дубину стоеросовую!
Его лицо судорожно передернулось. Ей следовало поспешить.
