машину.
– И поэтому Людгер приехал в Англию?
– Не знаю – мне все равно. Спроси у него сама. Мне кажется, что ты ему всегда нравилась, Руфь. Ты была к нему добра.
– Вовсе нет – ничего особенного.
– Ну, скажем, ты не была к нему недобра.
Наступила пауза.
– Не знаю точно, но мне кажется, что Людгера разыскивает полиция. Думаю, что он наделал глупостей. Очень больших глупостей. Будь с ним осторожна. Думаю, он убежал.
– В бегах?
– Точно.
На этот раз паузу пришлось сделать мне.
– Значит, ты ничего сделать не можешь?
– Нет, извини – я ведь тебе сказал: мы поссорились. Я его больше видеть не хочу.
– О'кей, спасибо большое. Пока.
– Как Йохен?
– С ним все в порядке.
– Поцелуешь его за меня?
– Не буду.
– Не сердись, Руфь. Ты знала все еще до того, как это началось между нами. Все было честно и в открытую. У нас не было секретов. Я ничего не обещал.
– Я не сержусь. Я просто знаю, что лучше для моего сына. Пока.
Я положила трубку. Пора забирать Йохена из детского сада. И зачем только я позвонила Карлу-Хайнцу? Я уже сожалела об этом: вновь разбередила старые раны – все, что мне удалось аккуратно разложить по полкам в шкафу моей жизни, теперь было снова разбросано по полу. Я шла по Банбери-роуд в «Гриндлс», монотонно повторяя про себя: «Все кончено – успокойся».
В тот вечер, после того как Йохен лег спать, мы с Людгером сидели позже обычного в гостиной и смотрели новости по телевизору. Стоило мне только сосредоточить на них свое внимание, и тут, как назло, стали показывать репортаж из Германии о суде над группой Баадер-Майнхоф, длившемся уже более ста дней. Людгер заерзал на своем месте, когда на экране появилась фотография человека: лицо его было отталкивающе красиво – такая порочная красота встречается у определенного типа мужчин.
– Это Андреас, – сказал Людгер, показывая на экран. – Ты знаешь, я с ним знаком.
– На самом деле? И где вы познакомились?
– Мы работали вместе в порно.
Я подошла к телевизору и выключила его.
– Чашку чая? – спросила я.
Мы вместе пошли на кухню, и я поставила чайник.
– Что значит «работали в порно»? – поинтересовалась я между прочим.
– Какое-то время я снимался в порнофильмах. И Андреас тоже. Мы вместе проводили время.
– Ты снимался в порнофильмах?
– Ну, на самом деле, только в одном. Он все еще продается. Ну, знаешь, в Амстердаме, в Швеции.
Людгера, казалось, распирала гордость.
– И как он назывался?
– «Вулкан спермы».
– Хорошее название. И Андреас Баадер тоже был в этом фильме?
– Да. А потом он свихнулся. Ну, ты знаешь – Ульрике Майнхоф, РАФ, гибель капитализма.
– Я разговаривала сегодня с Карлом-Хайнцем.
Людгер замер.
– А разве я не говорил тебе, что навсегда вычеркнул его из своей жизни?
– Нет, не говорил.
– Ein vollkommenes Arschloch.
Он произнес это с необычным для себя чувством, забыв свою привычку говорить медленно и лениво. Полный мудак – вот народный эквивалент, который я выбрала бы для перевода сказанных им слов. Я посмотрела на Лютгера, который сидел и размышлял о Карле-Хайнце. А ведь я разделяла его тихую ненависть к старшему брату. Он крутил локон своих длинных волос между пальцами, и на миг у него на лице появилось такое выражение, словно он вот-вот разрыдается. Я решила, что Людгер мог бы остаться еще на день или два. Я ошпарила заварной чайник, положила туда заварку и налила кипятку.
– Ты долго занимался порно? – спросила я, вспомнив его спонтанное хождение по квартире голышом.
– Нет. Я бросил. У меня начались очень серьезные проблемы.
– Что? С самой идеей порнографии? Ты имеешь в виду на идеологической основе?
– Нет, нет. Порно – это здорово. Мне нравилось – я люблю порно. У меня начались серьезные проблемы с mein Schwanz,[30] – сказал он, показав на свою промежность.
– Ах… В этом смысле.
Людгер лукаво улыбнулся.
– Он не слушался меня, ты понимаешь?
И насупил брови.
– Вы называете его «хвост» по-английски?
– Нет. Мы говорим по-другому.
– Ясно. И что, никто не говорит «хвост»? Ну, типа сленга?
– Нет. Англичане так не говорят.
– Schwanz – «хвост»: мне кажется, что «хвост» – это очень выразительно.
Мне не хотелось углубляться в эту тему. Чай заварился, и я налила ему чашку.
– Знаешь, Людгер, – сказала я бодро, – продолжай называть его «хвост», и, может быть, это слово войдет в моду.
Я отнесла чайник, бутылку молока и чашку в ванную комнату, осторожно поставила все это на край ванны и пустила воду. Пить горячий чай, лежа в горячей ванне, единственный для меня верный способ успокоиться, когда мозг взбудоражен до крайности.
Я закрыла дверь, разделась, залезла в теплую воду и стала медленно пить чай, блокируя в своем сознании все мысли о Карле-Хайнце, его образ и годы, проведенные вместе. Вместо этого я стала думать о матери, об инциденте в Пренсло, о том, что она видела и делала в тот день на границе Голландии и Германии в 1939 году. Вся эта история по-прежнему казалась мне невероятной – я не могла отождествить свою мать с Евой Делекторской…
«Жизнь странная штука, – думала я, – никогда нельзя быть ни в чем уверенной. Только подумаешь, что все в порядке, все идет своим чередом, все вопросы решены – и вдруг это
И ТОЛЬКО В АВГУСТЕ Еву Делекторскую вызвали наконец в связи с инцидентом в Пренсло, чтобы она доложила свою точку зрения. Она отправилась на работу, как обычно: вышла из своего жилища в Бэйсуотер и села на автобус, который должен был довезти ее до Флит-стрит. Ева села на втором этаже и закурила свою первую за этот день сигарету. Она смотрела на залитый солнцем простор Гайд-парка, думая о том, как красиво выглядели заградительные аэростаты, прямо висевшие в бледно-голубом небе, праздно размышляя, оставят ли эти аэростаты после окончания войны, если только ей когда-нибудь настанет конец. «Гораздо лучше обелиска или какого-нибудь военного памятника», – думала Ева, представляя ребенка, спрашивающего своих родителей году этак в 1948 или 1965: «Мамочка, папочка, а для чего эти большие воздушные шары?..»
Ромер сказал, что эта война продлится не менее десяти лет, пока американцы не вступят в нее. Хотя, надо признать, что это вырвалось у него в мае в Остенде, когда Ромер был потрясен немецким блицкригом:
