– Передайте эти деньги на благотворительные нужды или купите облигации военного займа.
– Если к вам кто-нибудь придет, – заявила Ева, – если кто-нибудь спросит вас обо мне, скажите им правду. Нет никакой необходимости скрывать.
– Я никогда вас не видел, – сказал он. – Кто вы? Я был на рыбалке.
– Спасибо. – Ева подумала, что, наверное, ей следовало бы обнять этого человека. Но Витольдский протянул руку, и она ответила ему быстрым рукопожатием.
– Счастливого пути, мисс Далтон, – сказал он, сел в машину, развернулся на перекрестке и уехал, оставив Еву в такой кромешной темноте, что она боялась даже шаг ступить. Но постепенно ее глаза привыкли к мраку, она стала различать зубцы верхушек деревьев на медленно серевшем небе и уже видела едва заметную дорогу и развилку неподалеку. Ева туго завязала шарф вокруг шеи и пошла по этой дороге на Сан-Юстин. «Теперь, – размышляла она, – я по-настоящему в бегах. Я сбежала в другую страну». И вдруг у нее впервые появилось слабое ощущение безопасности. «А вот и воскресение», – подумала она, идя по дороге и слушая, как гравий шуршит под ногами и начинают петь первые птицы. Наступило 7 декабря 1941 года.
11
Агрессивная попрошайка
Я ЗАПЕРЛА НА КЛЮЧ ДВЕРЬ в кухню – Ильза и Людгер отсутствовали, они были где-то в Оксфорде, и я не хотела никаких сюрпризов. Было время обеда, и до прихода Хамида оставался еще час. Со странным чувством я отворила дверь в комнату Людгера и Ильзы – это ведь
Комната выглядела так, будто в ней месяц с липшим отсиживались беженцы. Здесь пахло нестираной одеждой, сигаретами и ароматическими палочками. На полу лежали два надувных матраца с расстегнутыми спальными мешками – древние, цвета хаки, армейского образца, замусоленные, напоминавшие не то сброшенную кожу, не то разложившуюся гигантскую конечность – они служили постелью. То тут, то там валялись продукты – консервы с тунцом и сардинами, банки с пивом и сидром, плитки шоколада, печенье – казалось, обитатели этой комнаты собирались пережить здесь небольшую осаду. Стулья и стол были подвинуты к стене и служили чем-то вроде открытого гардероба – джинсы, рубашки, блузки, нижнее белье в беспорядке висели или лежали на них. В другом углу я увидела саквояж, с которым приехал Людгер, и толстый армейский рюкзак, принадлежавший, как я предположила, Ильзе.
Я тщательно замерила его положение у стены и перед тем, как открыть, подумала, что здесь вполне могли быть какие-нибудь ловушки.
– Ловушки, – сказала я вслух и иронично хмыкнула, решив, что слишком много времени посвятила прошлому матери.
И все же я должна была себе признаться, что собираюсь провести тайный обыск в комнате жильцов. Отстегнув клапан, я порылась внутри и обнаружила: несколько лохматых книжек в бумажных обложках (две книги Стефана Цвейга на немецком), фотокамеру «Инстаматик», плюшевого мишку-талисман с вышитым именем «Ули», несколько пачек презервативов и нечто размером с половину кирпича, завернутое в кулинарную фольгу. Я понюхала. Ясно: дурь, марихуана. Отковырнув уголок фольги, я увидела плотную темно-коричневую массу. Я отщипнула немного, растерла между большим и указательным пальцами и попробовала – не знаю для чего: я ведь не была экспертом по наркотикам, способным определить их происхождение. Но, наверное, так полагается делать, когда тайно осматриваешь вещи, принадлежащие другим людям. Я загнула фольгу обратно и все убрала. В других карманах рюкзака ничего интересного не обнаружилось. Я и сама толком не знала, что ищу: какое-нибудь оружие? пистолет? ручную гранату? Я закрыла дверь и пошла делать себе сэндвич.
Хамид, придя на урок, первым делом вручил мне конверт и сложенную вдвое листовку. В листовке содержалось объявление о проведении у Уэдхэм-колледжа демонстрации в знак протеста против официального визита сестры шаха Ирана, Ашраф. В конверте я обнаружила отпечатанное на копире приглашение на вечеринку на втором этаже паба «Капитан Блай», что на Коули-роуд, вечером в пятницу.
– А кто устраивает вечеринку? – спросила я.
– Я, – ответил Хамид. – Чтобы попрощаться. Я улетаю в Индонезию на следующий день.
В тот вечер, когда Йохен был уже в кровати, а Людгер и Ильза ушли в паб – они постоянно звали меня, а я всегда отказывалась – я позвонила детективу-констеблю Фробишеру.
– Мне звонила эта девушка, Ильза. Ей, скорее всего, дали мой номер по ошибке – она спрашивала кого- то по имени «Джеймс», я не знаю такого. Думаю, что звонок был из Лондона.
– Нет, она определенно в Оксфорде, мисс Гилмартин.
– Ох. – Я вздрогнула. – А что она такого совершила?
Последовала пауза.
– Мне не положено вам говорить, но она жила в пустующем доме в Тутинг-Бек. Мы думаем, что, возможно, она занималась торговлей наркотиками, но на нее жаловались за агрессивное попрошайничество. Попрошайничество с угрозами, если вы понимаете, о чем я говорю.
– Ах, вот оно что. То есть она не какая-нибудь анархистка-террористка?
– С чего это вы взяли? – заинтересовался Фробишер.
– Да так, в голову пришло. Просто все эти статьи в газетах, вы понимаете.
– Да, конечно… Ну, лондонская полиция просто просила нас задержать ее. Да и нам не нужны подобные личности в Оксфорде, – добавил он с ноткой самодовольной тупости в голосе.
Я подумала: «Оксфорд полон всяких разных личностей, среди которых странных, ненормальных и неприятных – хоть отбавляй. Одной Ильзой больше, одной меньше – какая разница?»
– Я сообщу, если она снова позвонит, – сказала я почтительным тоном.
– Буду весьма благодарен, мисс Гилмартин.
Я положила трубку и подумала о худенькой, угрюмой и неряшливой Ильзе, попытавшись представить себе ее в роли агрессивной попрошайки. Уж не сделала ли я ошибку, позвонив Фробишеру – он оказался очень проницательным. И с чего это я упомянула про терроризм? Это было действительно грубым просчетом, очень глупым. Я-то полагала, что по неосторожности приютила у себя младшее поколение банды Баадер-Майнхоф, а оказалось, что это пара обыкновенных неприкаянных неудачников.
Демонстрацию у Уэдхэм-колледжа назначили на шесть часов вечера, когда сестра шаха должна была прибыть, чтобы начать церемонию открытия новой библиотеки, построенной на деньги шаха. Я забрала Йохена из садика, и мы сели на автобус, идущий в город. У нас еще оставалось время съесть пиццу и выпить колу в пиццерии на Сент-Майклс-стрит. Перекусив, мы, держась за руки, отправились по Броуд- стрит к Уэдхэму.
– А что такое демонстрация, мамочка?
– Мы будем протестовать. Протестовать против того, чтобы Оксфордский университет брал деньги у тирана и диктатора, которого зовут шах Ирана.
– Шах Ирана, – повторил он, наслаждаясь звучанием этих слов. – А Хамид там будет?
– Думаю, что обязательно.
– Он ведь тоже из Ирана? Правильно?
– Ах ты моя умница…
Я остановилась в изумлении: по обе стороны от входа в колледж стояло две группы людей общим числом около пятисот. Я ожидала увидеть обычную кучку левых и рядом с ними нескольких молодых бездельников, ищущих развлечения, а здесь был строй из нескольких десятков полицейских. Взявшись за руки, они держали под контролем вход в колледж, делая проход к нему как можно более свободным и широким. Другие полицейские стояли на улице, постоянно говоря что-то в свои портативные рации, нетерпеливо размахивая руками, приказывая машинам проезжать. У демонстрантов были плакаты с надписями «ДИКТАТОР, ПРЕДАТЕЛЬ, УБИЙЦА» и «ПОЗОР ОКСФОРДА, СТЫД ИРАНА». По команде человека в маске, державшего в руке мегафон, они скандировали что-то на фарси. И все же, как ни странно, настроение было праздничным – возможно потому, что стоял прекрасный теплый летний вечер, возможно потому, что это была благопристойная оксфордская демонстрация или, может быть, просто трудно быть по- настоящему возмущенным и революционным по поводу открытия новой библиотеки. Вокруг сплошные улыбки, смех, добродушное подшучивание – и все же это поразило меня: это была самая многолюдная
