политическая демонстрация из всех, которые я когда-либо видела в Оксфорде. Она напомнила мне гамбургскую юность, и я вспомнила Карла-Хайнца и все те яростные марши, в которых мы с ним участвовали. У меня немного испортилось настроение.
Я заметила Хамида рядом с другими иранцами, они скандировали вслед за человеком с мегафоном и трясли перстами в выразительном унисоне. Веселые английские студенты в военного образца куртках и кеффиях выглядели как актеры-любители. Для них этот протест был чем-то вроде внеклассного развлечения: ничего серьезного – этакое веселье под лучами вечернего солнца.
Я еще раз окинула взглядом толпу и взопревших в своей униформе полицейских, сдерживавших нерешительные натиски демонстрантов. Еще две дюжины блюстителей порядка шли по проезжей части от микроавтобусов, поставленных у Кебл-стрит. Сестра шаха должна была вот-вот прибыть. И тут я увидела Фробишера. Он стоял у невысокой стены с журналистами и фотокорреспондентами и щелкал камерой, направленной в толпу демонстрантов. Я быстро повернулась к нему спиной и почти вплотную столкнулась с Людгером и Ильзой.
– Привет, Руфь! – сказал Людгер, широко улыбнувшись. Было очевидно, что он рад встретить меня. – А, и Йохен здесь. Здорово! Держи яйцо.
У него и Ильзы было две упаковки яиц, и они раздавали их всем подряд.
Йохен осторожно взял одно яйцо.
– А что мне с ним делать? – спросил он напряженно. Малыш так и не проникся теплыми чувствами к Людгеру, несмотря на его бесконечную милую веселость, но ему нравилась Ильза. Я тоже взяла яйцо, чтобы подбодрить сына.
– Когда ты увидишь богатую леди, выходящую из лимузина, кидай в нее яйцо, – сказал Людгер.
– Зачем? – удивился Йохен. Полагаю, вообще-то, это был довольно разумный вопрос, но прежде, чем кто-либо дал ему вразумительный ответ, Хамид поднял мальчика и посадил к себе на плечи.
– Теперь тебе все будет видно, – сказал он.
Я подумала, не стоит ли изобразить из себя строгую мамашу, но решила не делать этого – в жизни никогда не рано начать рушить миф о всемогущей системе. «Какого черта, – подумала я, – контркультура сопротивляется смерти, и в любом случае для Йохена Гилмартина было бы неплохо бросить яйцо в персидскую принцессу». Пока Йохен осматривал сцену, сидя на плечах Хамила, я повернулась к Ильзе.
– Видишь фотографа в джинсовой куртке – у стены, вместе с остальными, с журналистами?
– Да, и что?
– Это полицейский. Он ищет тебя.
Ильза моментально отвернулась и стала искать шапочку в карманах куртки – бледно-голубую вязаную шапочку со свободно свисающими полями, – которую сразу же низко натянула себе на лоб, вдобавок надев пару темных очков. Она прошептала что-то Людгеру, и оба прошмыгнули в центр толпы.
Внезапно полицейские стали что-то кричать друг другу и жестикулировать. Все движение было остановлено, и вереница машин, ведомая двумя мотоциклистами с мигалками, на приличной скорости показалась на Броуд-стрит. Крики и свист слились в единый шум в тот момент, когда машины остановились и из них вышли телохранители, защищавшие невысокую женщину в шелковом бирюзовом платье и коротком жакете. Я увидела темные волосы, взбитые в залитую лаком высокую прическу, и большие солнцезащитные очки. Яйца полетели тогда, когда ее быстро провели в сторону привратницкой и собравшихся там профессоров, которые сильно нервничали. Мне показалось, что звук бьющейся скорлупы был похож на отдаленные выстрелы.
– Бросай, Йохен! – неожиданно для себя закричала я – и увидела, как сын с силой бросил свое яйцо. Хамид еще немного подержал его наверху, а потом опустил на землю.
– Я попал ему в плечо, – сказал Йохен, – одному из тех, в солнечных очках.
– Вот и молодец, – сказала я. – Теперь пойдем домой. Достаточно волнений на сегодня.
Мы попрощались и покинули демонстрацию, направившись по Броуд-стрит в сторону Банбери-роуд. Через минуту-другую к нам неожиданно присоединились Людгер и Ильза. Йохен тут же стал объяснять им, что он специально не целился в леди, поскольку на ней было красивое платье – и дорогое.
– Эй, Руфь, – сказал Людгер, подойдя ко мне сзади, – спасибо за то, что предупредила.
Я увидела, как Ильза взяла Йохена за руку; она разговаривала с ним по-немецки.
– Я думала, что Ильзе угрожает более серьезная опасность. Мне кажется, что они просто хотели предупредить ее.
– Нет, нет, – сказал Людгер с нервным смехом. Он понизил голос: – У нее с головой не все в порядке. Немного сумасшедшая. Но ничего серьезного, ты понимаешь.
– Все мы немного с приветом, – отозвалась я.
Йохен взял Людгера за руку.
– Покачай меня!
И Людгер с Ильзой, взяв Йохена с обеих сторон, качали его на всем пути домой. Сын смеялся от удовольствия, прося каждый раз подбрасывать его все выше и выше.
Я немного отстала и наклонилась, чтобы поправить ремешок у туфли. Я не замечала полицейскую машину, пока она не проехала мимо меня. Детектив-констебль Фробишер улыбнулся мне из открытого окна.
– Мисс Гилмартин, я так и думал, что это вы. Не уделите мне пару минут?
Он вышел из машины, водитель остался внутри. Я чувствовала, что Людгер, Ильза и Йохен продолжали идти вперед, не подозревая ни о чем. Я удержалась, чтобы не взглянуть на них.
– Я просто хотел сказать вам, что та немецкая девушка – кажется, она снова вернулась в Лондон.
– Да неужели?
– Вы видели демонстрацию?
– Да, я была на Броуд-стрит. Некоторые из моих студентов принимали участие. Иранцы, я имею ввиду.
– Да, именно об этом я и хотел поговорить с вами, – сказал он, сделав шаг в сторону от машины. – Вы вращаетесь, как я понимаю, среди иностранных студентов.
– Ну, вообще-то, «вращаюсь» – не совсем точное слово, но я действительно обучаю иностранных студентов круглый год, и учеников у меня достаточно много. – Я откинула волосы с глаз, использовав этот жест, чтобы взглянуть на улицу. Людгер, Ильза и Йохен были приблизительно в ста метрах впереди. Они встали и смотрели на меня. Ильза держала Йохена за руку.
– Тогда позвольте выразиться так, мисс Гилмартин, – произнес Фробишер доверительным, не очень настойчивым тоном. – Нам было бы очень интересно, если бы вы сообщили нам, если вдруг увидите или услышите что-либо необычное – имеющее отношение к политике, например, анархисты, там, или радикалы. Итальянцы, немцы, арабы… Все, что покажется вам необычным, – просто позвоните и дайте нам знать.
Тут он улыбнулся – по-настоящему, а не из вежливости, – и я неожиданно на миг увидела настоящего Фробишера, заметила его серьезное рвение. За шаблонной вежливостью и откровенно тупой внешностью скрывался человек более сильный, умный, более амбициозный.
– Вы можете подойти к этим людям ближе, чем мы, вы слышите то, чего мы никогда не услышим, – сказал он, опять теряя осторожность, – и если вы время от времени будете нам позванивать, – и ничего страшного, даже если вам просто что-то покажется – мы были бы вам очень благодарны.
«Вот оно как? – подумала я. – Так, наверно, и начинается шпионская жизнь?»
– Конечно, – сказала я. – Только я вряд ли услышу что-нибудь интересное. Обычно мои студенты довольно безвредны и ничем не отличаются от других – все пытаются научиться говорить по- английски.
– Я понимаю. Девяносто девять и девять десятых процента. Но вы ведь видели граффити. Кто-то же пишет такое на стенах.
Это было правдой: Оксфорд все больше покрывался бессмысленными лозунгами европейского агитпропа типа: «Ordine Nuevo, das Volk wird dich rachen»; «Саса-pipi-talisme»,[44] хотя они были абсолютно лишены какого-нибудь смысла для англичан.
– Я поняла. Если что-нибудь услышу, обязательно позвоню. Никаких проблем: у меня есть ваш номер.
Фробишер поблагодарил меня снова, сказал, что он всегда доступен, и, пожелав «беречь себя», пожал
