могут повесить и на меня – ведь вложил их в общак я, а не Фонарь, но тут шанс на отмазку был большой, для такого дела можно было и жаловаться по инстанции.
Фонарь притих, не ожидая наезда своего. Только что он на глазах у всех собирался раздоить быка. Доставить пацанам удовольствие, а себе славу. А тут бык берет и так формирует общественное мнение (знал бы Фонарь, что такое PR и где я работаю), что к нему не придерешься. Я решил ковать железо пока горячо.
– Пацаны, – начал я. – Скажите свое слово. У меня других бабок кроме этих нет. Поэтому я в долг Фонарю верю. Отыграться ему по всем понятиям дам. Но сам в долги влезать – не хочу. Не могу ответить.
– Слущай, нэ бэспокойся. Никто тэбя в долг играт нэ заставит. Всэ видят, что он тэбе фору дает.[47] И харашо. А ти играй. Играй сэбе.
Мы продолжили игру. Фонарь взял себя в руки. Играл больше без ахов, вздохов и не пытался вызвать сочувствия. Когда у него кончились деньги, я так же молча отнес еще 200 баксов в Рулевому.
– Все? – спросил я, с тайной надеждой на положительный ответ.
– Нет, – сказал хитро и злобно Фонарь. – Отыгрываться буду.
– В долг? – добрым голосом спросил я.
– Нет! В долг мне после твоего базара биться западло. Камень поставлю. Звездочку.[48]
С этими словами он вытащил блестящий камешек и положил его на дубок. Среди зеков пронесся шепот.
– Коба, – сказал я. – Посмотри на него, пожалуйста. А то я в этих делах не рублю.
Коба взял камень, понес его к свету, долго крутил, потом вернулся и пожал плечами.
– Нэ знаю. Па виду – звэзда. А так – нэ знаю.
Обстановка накалялась. Коба положил камень на стол. Фонарь молча взял его, затем сгреб пустую водочную бутылку, обвел камнем вокруг горлышка и с чпокающим звукам отделил горлышко от бутылки. Затем протянул мне вторую бутылку и камень. Я взял камень в руки, почувствовав холодок в руке и повторил жест Фонаря. Второе горлышко отделилось с таким же звуком.
– Дорогой камень, – неожиданно подал голос Танк. – На много кусков потянет. Чем ты, Пророк, ответишь?
Я очень плохо разбираюсь в драгоценных камнях. В частности, я что-то слышал про искусственные алмазы. При этом я понятия не имел, режут они стекло или нет. Если камень был настоящий – то он стоил много. Очень много. Я покачал его в руке. Вес определить было невозможно. Размер – с крупную горошину. Даже в полутьме камеры он был фантастически красив. Я подошел к свету, чтоб потянуть время. У камня было огромное количество граней. Внутри светились крошечные вкрапления. Я подумал, что искусственный бриллиант так тщательно огранивать бы не стали. Тем более вклеивать в него вкрапления. В свое время я купил Маше в Таиланде сапфир весом в полкарата за 200 долларов. Этот камень выглядел раз в двадцать больше. И я слышал, что чем больше размер камня, тем не пропорционально выше его цена. Так что этот камень мог стоить и пять, и десять, и пятьдесят тысяч долларов. Откуда такая вещь могла взяться у Фонаря, спрашивать было бесполезно. Пришла пора принимать решение. Я вернулся.
– Нечем мне ответить на такую вещь. Если она настоящая. Потому что баксы, которые мне давал Фонарь, мне не нравятся.
Я поднял несколько бумажек и протянул их желающим посмотреть. Фонарь напрягся.
– Ты скажи, чем ответишь. С баксами Фонаря мы потом разберемся.
В голосе Смотрящего скользило раздражение от моей попытки отмазаться.
– Вот все, что есть. Больше нечем.
Настал звездный час Фонаря. Он поднялся, выгнул грудь и начал говорить. Причем не мне, а всей камере.
– Этого мало. Ты пуговичку-то застегнул.[49] Убоярился.[50] А как у тебя кровь пойдет носом[51] против звездочки? Американку[52] хочу. Жизнь хочу Пророческую. А то я его спросил, вкачу я ему или нет. А он ошибся. Сказал, что не вкачу. Плохой Пророк. Беспонтовый.
Мне, уже не в первый раз в СИЗО, вспомнилось «Место встречи изменить нельзя»: «Ты не бойся. Мы тебя не больно убьем. Чик – и ты уже на небесах».
Камера загудела. Часть мужиков осуждала Фонаря. Блатные пожимали плечами, показывая, что пока все в пределах правил. Фонарь имеет право на отыгрыш, ставка его хороша. Если мне нечем ответить – это мои проблемы. Фонарю нужно наращивать авторитет. Это – нормально. Жесткость и бескомпромиссность, а главное – понятия, в рамках которых ситуация пока остается, – главные ценности в тюрьме. А не благородство и fair play.
Я ни говоря ни слова посмотрел в сторону Смотрящего. Он сочувственно склонил голову.
– Фонарь имеет право откусаться.[53] Обе ставки приняты.
Я почувствовал себя преданным. Меня же здесь так тепло приняли. Обогрели. Поддержали. А сейчас сдают какому-то приблатненному выродку, шулеру. А ведь он, сука, специально ждал этого момента. Естественно, что делать карьеру на опустившихся бичах – не круто. А вот на Пророке, человеке, который за неделю добился уважения братвы – гораздо перспективнее. И пойдут малявы по зонам – какой у нас завелся крутой Фонарь, как он быка раздоил, а потом и завалил, и как быть ему за это в скором времени пиковой мастью. Но, черт возьми, все же все понимают?!
– Коба, – обернулся я. – Это не беспредел?!
Коба цокнул языком и сочувственно поднял обе руки над собой.
– Выбирай игру. И играй. Бог тэбе паможэт. Если захочэт.
– Хорошо, – сказал я очень мрачно. – Я могу выбрать любую игру, если в нее играет пять пацанов. Так?
– Так, – сказал Фонарь насмешливо.
– Я выбираю шахматы.
Камера зашелестела.
– Не катит, – быстро сказал Фонарь.
– Почему не катит? – медленно и раздумчиво произнес Смотрящий. – Все по понятиям.
Очевидно, ему не улыбалась мысль быть уличенным в беспределе. Шахматы катили. В них играли почти все в камере. И играли хорошо. Избыток свободного времени делал уголовников замечательными шахматистами. Играл в них и сам Фонарь. Я же последний раз играл в шахматы с компьютером года два назад. А потом в гневе я их снес. Потому что это была единственная компьютерная игра, в которую мне не удавалось выиграть у компьютера. Шахматы задачу выжить не решали, но давали шанс.
– Да мне по барабану, – подумав сказал Фонарь. – Я тебя и в шахматы сделаю.
– Возможно, – сказал я. – Но не руками, а головой.
Коба, возбужденный происходящим, принес доску. Очевидно, тюремное время, описанное Солженицыным и Шаламовым, когда шахматы делались из хлеба, прошло. Шахматы были обычные, деревянные на обычной деревянной доске. Сцена получилась потрясающая: мы с Фонарем сидели за дубком друг напротив друга. Вокруг нас в три яруса нависли со шконок как минимум пятьдесят человек. Для тех, кому не хватило места, в другом углу камеры была расставлена доска, на которой должны были дублироваться наши ходы. Смотрящий и Поддержка сидели в стороне на табуретках рядом с нами. Кто-то притащил вентилятор, потому что было фантастически душно. Последний раз я играл при зрителях во Дворце Пионеров лет двадцать назад.
– Кто откроет пасть и чего-нибудь вякнет – будет считаться проигравшим, – внушительно сказал Поддержка. – Люди на свою жизнь играют.
Все уважительно промолчали.
– Почему Фонарь-то играет на жизнь? – шепотом спросил я Кобу, расставлявшего фигуры.
– Если он праиграет, то ему нэ жит. Расплатиться за рэмарки[54] в общаке он нэ сможет. А если выиграэт – все равно алмаз атдаст. Танк его так нэ атпустит. Он жэ видыт, что Фонар шустрит. За твой счет на кривой казе в рай лэзет.
Почему-то это меня приободрило. Какой-то не христианской радостью.
