– Из скольких партий играть будете? – спросил Танк.
– Из одной, – сказал я, зная, что начинаю дела гораздо лучше, чем заканчиваю.
– Ну, с Богом!
Мне достались черные. Фонарь сыграл e2-e4. Я сыграл e7-e5.
Мы быстро разыграли дебют. К шестому ходу я понял, что атаковать Фонарь боится. Видно, почуял, сволочь, ставку. Я навязал размен коней и стал строить атаку на правый фланг. К моему удивлению, Фонарь рокировался направо. Я, просчитав и не увидев никакого подвоха рокировался на противоположный фланг, пожертвовал центральной пешкой и за счет этого усилил атаку справа. Фонарь зачем-то решил меня контратаковать, вместо того, чтобы побеспокоиться о защите. Еще через ход мой слон устроил совершено тупую вилку его королю и ладье, съев при этом пешку. В камере зашуршали.
– Цыц! – прикрикнул Поддержка.
Партия получилась не красивой. Вероятно, из-за напряжения. У меня было качество и атака. У Фонаря бледный вид и фиолетовые ноги. Он продолжил свою контратаку на мой левый фланг, подтянув туда последнюю ладью и ферзя. Я решил не рисковать, отвел своего ферзя в защиту и постарался навязать обмен. Ко моему удивлению, Фонарь на обмен согласился.
Я чувствовал себя одноглазым, выигрывающим у Остапа Бендера.
Фонарь продолжал принимать мои обмены и через несколько ходов на доске почти не осталось фигур. У меня была ладья против его коня и две лишних пешки.
Я решил, что пора кончать эту партию и двинул левофланговые пешки вперед. Фонарь попытался защищаться конем. Пешки, двигаясь попарно, коня отгоняли. Тогда Фонарь бросил на помощь коню короля. Королю было далековато идти. Я двинул правофланговые пешки, угрожая теперь уже с двух сторон. Ресурсов защиты у Фонаря не было.
Ситуация стала критической. Я боялся, что у Фонаря сдадут нервы и он начнет обвинять меня в том, что у меня крапленые фигуры или устроит какую-нибудь историю. Но Фонарь, очевидно пав духом, механически двигал своего короля и вскоре у меня появился ферзь. Фонарь сделал вид, что он этого не заметил. Я тоже сделал вид, что новый ферзь меня не интересует, и провел еще одного.
Потом я поднял голову и внимательно посмотрел на Фонаря. Фонарь не отреагировал. Тогда я решил, что издеваться и проводить третьего ферзя я не буду и через четыре хода поставил Фонарю мат.
Фонарь молча поднялся и пошел к свое шконке. Я чувствовал, что чем скромнее я буду вести себя сейчас, тем лучше.
– Постой-ка Фонарь, – сказал Танк.
Присутствовать при этой сцене мне, определенно, не хотелось. Эпицентр внимания сместился к Фонарю и Танку. Я воспользовался этим, взял бриллиант и пошел к рукомойнику. Где именно хранил Фонарь то, за что я чуть не отдал жизнь, я не знал, поэтому решил хорошо промыть камень.
Мне показалось, что мыла недостаточно для полной дезинфекции камня, и я бросил его с кружку с кипящей водой. Если это настоящий бриллиант, то кипяток ему не помешает. Кипяток и не помешал. Я понял, что теперь могу смело хранить камень даже во рту, что идеально на случай шмона. Даже если, менты полезут ко мне в рот, я его просто проглочу.
В это время я заметил, что толпа вокруг Фонаря и Танка рассосалась. Я подошел к Кобе и спросил, чем кончилась разборка.
– Танк его пригаварил.
– И что теперь с ним будет?
– Ночью Фонар удавится.
– Сам?
– Сам!
– А если не удавится?
– То утром его апустят.
– А если ментов позовет?
– Если начнет виламываться,[55] то или сразу заточку палучит, или патом ему тарпэду[56] пришлют. Люди рэшают все. Нэт больше такого человэка. Нэту! Нэрвы его падвели. Нэлзя так играт. Бэздарно…
Лязгнула дверь.
– Мезенин!
– Я!
– На выход!
(Второй раз за день. Мизера парами ходят.)
– С вещами?
– С хуями (ха-ха-ха-ха!). Слегка.
– Коба, если что, черкнешь письмо по тому адресу?
– Нэ бэспокойся!
Я незаметно засунул бриллиант в рот под язык. Он почти не мешал. Не проглотить бы по ошибке. Я протиснулся сквозь ряды шконок, вышел из камеры и, не дожидаясь команды, заложил руки за спину и встал лицом к стене. И тут почувствовал, до какой степени я устал от партии в шахматы. Ноги просто подкашивались.
Глава 15
Я входил в кабинет следователя с бриллиантом во рту и какой-то непонятной легкостью в сердце. Уже через пять минут я, глядя на него, заполняющего какие-то бланки, раздумывал над существованием двух разных видов предчувствий.
Одни идут от затравленного страхами подсознания, а другие порождены божественной эманацией, действующей снаружи. Предчувствия первого вида сбываются, а второго – нет. Я пытался понять, можно ли как-то отличить верное предчувствие от неверного, и если да, то как.
Может, по расположению центра предчувствия в организме? Если он расположен где-то в груди, между сердцем и легкими, или еще хуже – под диафрагмой, то предчувствие – ложно. А если оно реет вокруг лопаток, как невидимый энергетический платок, образуя ауру, то оно, должно быть, истинно.
Еще я думал, можно ли, осознав предчувствие чего-то хорошего, это хорошее спугнуть. То есть сглазить. Скорее всего, можно. Иначе бы откуда взялось само понятие «сглазить», которого научились бояться даже футбольные комментаторы.
А если можно случайно сглазить хорошие события, то значит, можно попытаться сознательно отклонить плохие. Эта мысль сегодня не актуальна, но надо бы ее запомнить.
Следователь с лицом озабоченного ежика из мультика «Ежик в Тумане» продолжал писать какие-то акты, справки, протоколы, а я молчал и смотрел на него с нежностью, уважением и благодарностью. Через несколько минут я буду совершенно свободен. И выйду на улицу с чистой совестью и бриллиантом. Пусть под подписку о невыезде, но мне ведь и ехать-то особенно никуда не надо. За последнее время я, честно говоря, наездился.
Для начала я, не дожидаясь Антона, вытащу Матвея из психушки. Затем я приду на работу, разберусь с Крысой. Месть моя будет страшна: стыд и позор будут преследовать ее всю оставшуюся жизнь, а бриллиант окупит финансовые убытки от потери ценного сотрудника. А потом я уведу, наконец, Машу от Германа. Я чувствовал, что ее отношение ко мне в последнее время изменилось. И мое заключение будет переломным моментом всей нашей истории. Сталинградской битвой. Оно освободит Машу от всех ее мыслимых и немыслимых обязательств. Потом вернется Антон из своей Америки, мы соберемся вшестером: Антон с Диной, Матвей с финдиректриссой Олей, и я с Машей и мы выпьем за Победу.
Я очень любил слово «победа». Еще мой дед Иосиф I, недолюбливая советские праздники, День Победы уважал без всяких шуток.
Интересно, кстати, кого мне за эту победу благодарить. Антона или Олю? Или просто провидение вмешалось и восстановило справедливость? Конечно, я не убивал Старикова. Удар, на две трети отделивший голову от шеи, нанес человек на голову выше меня и на порядок сильнее. И скорее всего трезвый. С хорошей координацией. Хотя интересно, кто же все-таки это был? От размышлений меня отвлек следователь.
– Видите, а говорят, что милиция не умеет работать! Не сделали бы мы экспертизу рубашечки вашей –
