по правде говоря, они и сейчас ее таковой не увидели.
Я восхищалась самообладанием старухи, что не мешало мне внимательно следить за ней. Выпьет ли она вино без остатка? И не швырнет ли чашу в огонь?
Но нет. Когда Мормо возвратила мне чашу, на дне плескалось достаточно вина для Богини, которая должна была четвертой присутствовать среди нас.
Приняв подношение, я поставила чашу на треножник, повернулась и взялась за его деревянную ручку. Шадрапа и Мормо сделали то же самое. Слава Богине, треножник оказался не так тяжел, чтобы они вдвоем не могли помочь мне удержать все сооружение на весу. И мы втроем, под приветственные вопли толпы, понесли треножник в храм. Он объединял нас, будто мы держались за руки. Потому мы двигались медленно, очень медленно, но со стороны это лишь прибавляло зрелищу торжественности.
Святилище ожидало нас – порфир и гранит, лазурит и яшпей. За правым моим плечом послышался прерывистый вздох Шадра-пы. Не знаю, что он ожидал увидеть в храме чуждой ему веры – бьющую в глаза роскошь, или наоборот, картину удручающей грубости и убожества, кощунственные изображения, пробуждающие самые низменные, по его понятиям, чувства.
Здесь не оказалось ничего такого. Наше святилище было еще более строгим, чем виденные мною кернииские храмы, в которыхтоже не воздвигали статуй, но где все же в изобилии красовались фрески и барельефы.
Шадрапа не знал, что нам в Темискире всякое зримое изображение божества представляется неуместным и коробящим глаз. Мы признаем только символы, воплощающие ту или иную сторону божественных сил.
Эти символы, о которых не раз говорилось прежде, были представлены на фризе, тянувшемся вдоль потолка. Стены же украшали лишь зеркала. Их насчитывалось девять: три раза по три – наисвященнейшее число. Восемь из них, врезанных в стены, были из полированного камня, а девятое, расположенное над порфировым алтарем – серебряное. Его сделали не атлантские ремесленники, в отличие от других, а мастера крепости Элле, под наблюдением Мениппа.
Мы с Таавтом совместно много размышляли, что должно представлять Божество в отсутствие изображений, и подобный выход сочли наилучшим – все, приходящие в храм, должны узреть Божество в себе самих.
Что до серебра, раздобыть его в достаточных количествах за минувшие месяцы оказалось затруднительно. Сюда его привозили (тогда я еще не знала, что по этой самой причине серебро в Черной Земле ценят дороже золота, и, желая почтить своих богов, говорят, будто у них серебряные кости). Но я его добыла.
Там, на алтарь перед серебряным зеркалом мы втроем водрузили бронзовый треножник. Пламя, раздробившись в отражени ях, заплясало по стенам. Нас окружили его языки.
Шадрапа приложил морщинистую руку к сердцу. Легко было понять, что он воображает себя проходящим сквозь огонь, как я недавно. И не стала я ему говорить, что это совсем непохоже. Нисколько.
Мормо под сводами храма выглядела еще крупней. Драгоценные глаза ее маски безразлично взирали на алтарь, тени пламени играли на золотой личине.
Каменный пол холодил мои босые ступни, облепленные пеплом. В некоторые святилища нельзя заходить в обуви. У нас в Темискире нет такого правила, но так получилось, что здесь поневоле я его соблюла.
Снаружи люди продолжали кричать, но их голоса доносились до меня, словно отдаленный рокот моря. Они выкрикивали имя Богини, и, может быть, мое – ведь в некоторых языках они похожи.
Я чувствовала себя так, словно нахожусь внутри граненого колдовского камня, который вот-вот разобьется, но это ощущение скоро миновало. И его значение мне так и не открылось. Но, оборачиваясь навстречу выходу, я все еще слышала бьющий по плитам ливень хрустальных осколков.
У входа нас дожидалась Хтония. Еще прежде она попросила, чтобы ей предоставили честь первой быть у алтарного огня в ночь после освящения храма. И вряд ли кто стал бы у нее эту честь оспаривать. Она протянула мне раскрытые ладони, и я накрыла их своими, освятившимися от соприкосновения с алтарем. Теперь благие силы перешли от меня к Хтонии, и она прошла в храм. А мы стали спускаться по лестнице.
Что тут началось!
Огонь на площади уже угас, но угли оставались горячи, и только это мешало всем собравшимся ринуться нам навстречу. Правда, отдельные храбрецы, у кого обувь была покрепче, пытались. Целый лес пальмовых и лавровых ветвей метался над головами, а те, кто потеряли свои ветки или цветочные гирлянды, осеняли нас трехперстным «знаком Мирины», который горожане каким-то образом переняли у моих людей. Некоторые плакали, даже атланты. Клянусь, я различала на их лицах слезы. С чего – непонятно, ведь они не верили в Богиню. Вероятно, они, как их жрец, полагали, что Шадрапа пережил суровое испытание, и счастливо избежал смертельной опасности, но не поручусь.
Ликования все же оказалось больше, чем умиления. Это стало особенно ясно, когда, уважая почтенный возраст своих спутников, а также их подошвы, я прошла вместе с Мормо и Шадрапой по мосткам, которые перебросили через кострище по указанию Аргиры. Мостки были узкие, и нам приходилось держаться рядом – странная троица, странное семейство, вызывающее, тем не менее, восторженный рев у приверженцев всех верований.
Слегка повернув голову, я тихо спросила у Мормо:
– Ты по-прежнему подозреваешь, что я хочу твоего заклания на алтаре?
Я была уверена, что, несмотря на шум, она меня услышит. И точно: золотая маска слегка нагнулась в ответ, и до меня донеслось:
– Нет, не думаю, что мне уготована участь жертвы…
Маска не только приглушала, но также искажала голос. Больше нам не удалось обменяться ни словом, потому что мы ступили, наконец, на камни площади, и почитателям удалось окружить нас, оттеснив друг от друга. Люди рвались под наше благословение, большинству из них требовалось непременно дотронуться до нас, чтобы таким образом приобщиться к могуществу. Многие пытались разглядеть мои руки и с восторженным любопытством указывали на ладони, свободные от ожогов, выкрикивая что-то о колдовстве. (Это были только мужчины, которым непременно нужно чудо потыкать, пощупать, и желательно,
