– Хар… Хар…
– Что расхрюкался? Не в свинарнике. Или ты только хрюкать умеешь?
– Умею… еще…
– Тогда назови свое имя.
– Так я и говорю… Харди… Хардкор, то есть.
– Хардкор, а дальше как?
– Никак. – Он повернулся, уткнулся лицом в решетку, увидел меня и наставленный ему в лоб арбалет и снова ойкнул. Только теперь он этим не ограничился и добавил: – Ой, а где это я?
– Арестован при нападении на представителей власти и направляешься в городскую тюрьму Киндергартена. Плохи твои дела, Харди.
– Так… господин начальник! Мужики эти… они же сами на нас напали, грабить стали! Я хозяйское добро защищал! А на меня с дубинкой… а я ему ничего не сделал… – Хардкор на некоторое время погрузился в молчание, а затем устремил на нас тревожный взгляд. – Или сделал?
– Что, не помнишь?
– Не, не помню. Меня сзади ударили! По ногам и по башке. Сильно. – Он вдруг довольно заулыбался. – Так сильно даже я не могу. А ежели меня вырубить, так я потом засыпаю. И не помню ничего.
– Ну, хоть имя свое ты помнишь… – Ван Штанген записывал, не обращая внимания на то, что при движении возка буквы из-под его руки должны были выходить кривобокими. – Откуда родом? Чем занимаешься?
– Из Аппельшнапса я… город такой… я там работал помощником бойца.
– И с кем же вы там, в Аппельшнапсе, воевали?
– Так ведь это… – Хардкор моргнул, явно озадаченный тем, что кто-то не знает простых вещей. – Боец – это который скотину забивает… а я у него был помощником. Только не понравилось мне там, на бойне… кровищи много, а не люблю я крови, хотя бы и скотской. Вот я и ушел на лесосеку. И рубил, и грузил, и обозы провожал… а тут такое… и в кутузку везут.
– Кутузка – это цветочки, арестованный Хардкор. Тебе светит виселица, а может, и кое-что похуже.
– Да что же это! Значит, я его поранил, человека вашего? Так я ж не хотел! Я хотел только дубинку отобрать.
– Ты его не поранил. Помял немного.
– Так нешто за это вешают? – Хардкор, легко разорвав стягивающие его веревки, вцепился ручищами в прутья решетки, на его круглых голубых глазах выступили слезы. Я изготовилась стрелять, но арестант не делал попыток разогнуть решетку или сломать замок. – Вы бы отпустили меня, а? Я не буду больше, честное слово, не буду! Какими угодно богами поклянусь! Я, ежели надо отработать, так завсегда, вы меня приставьте к управе своей! Не пожалеете, я к любой работе сподручный, это вам кто угодно скажет!
– Это я понял, – процедил ван Штанген. – А вот ты, Хардкор, не понял главного. Казнь тебе грозит не из-за нападения на пристава. Хотя и за такое в Букиведене по головке не погладят. Ты подлежишь аресту по обвинению в злодейском убийстве мануфактур-советника Профанация Шнауцера, совершенном с особой жестокостью в городе Киндергартене две недели тому назад!
– Ка-ка-ком убийстве?
– Или голову старичку не ты отрывал? Вот этими самыми руками?
Эти самые руки были как раз против нас с ван Штангеном. Я отнюдь не была уверена, что, если они как следует тряхнут решетку, специальный сплав, восхваляемый Гезангом, выдержит.
– Отрывал… – медленно произнес Хардкор. (Или признавался?) А потом, смахнув слезу, спросил с искренним удивлением: – Но, господин начальник, разве можно казнить человека за то, что он совершил во сне?
Ван Штанген отложил перо.
– Что значит «во сне»? Ты лунатик?
– Нет, господин начальник. Но это… про оторванную голову… мне оно приснилось.
– Нет, какова наглость! – после того, как Хардкора препроводили в камеру и заперли на все возможные запоры и засовы, ван Штанген, наконец, мог дать волю гневу. – Много я повидал притворщиков, готовых что угодно наврать, лишь бы избежать наказания, но такого!.. Ему, видите ли, снится, что он – маленькая девочка, играет и поет и очень-очень хочет наказать злого старикашку, который ее обижал! Так хочет, что идет и отрывает ему голову! У нее, то бишь у него не было сил противиться этому сну. С таким враньем в суд являться опасно. Для судей. Они же умрут от смеха. Этот громила – и маленькая девочка!
– А если он не врет? – спросила я.
– Вы имеете в виду – он действительно помешался? Чепуха. Чтобы сойти с ума, нужно иметь, с чего сойти.
– Вы противоречите себе, господин ван Штанген. Если вы считаете Хардкора способным сочинить столь оригинальную отмазку, то полным дураком он быть не может.
– Я что-то не понял – вы полагаете, что наш друг Харди невиновен?
– Отнюдь. Но история, рассказанная им, не есть сознательная ложь. Он ушел с бойни, потому что не может видеть крови…
– Это он так сказал.
– И он не ударил Гезанга, хотя мог бы. Это мы видели сами. Так что если бы он и убил кого-нибудь, то
