– И кто же такое говорит?
Любопытствующий переместился за мой стол. Это был типичный житель Киндергартена – белобрысый, кругломордый и по самые брови налитый пивом – иначе он вряд ли бы завел со мной разговор.
– У меня брата призвали тюрьму сторожить, так он, когда сменялся, видел, как приставы арестанта вели – страшного такого. Меня Дудель зовут, я перчаточник, – с опозданием представился он.
– Арестанта привезли, а убивец он или нет, это уж пусть столичный дознаватель разбирается. Вот проверит он, тот это человек или не тот, кого свидетели видели…
– А, вот почему они всех здесь допрашивали… и на площади, где возы останавливаются?.. – Дудель допил пиво, остававшееся у него в кружке, а я принялась за капусту. Непрошеный собеседник продолжал. – Ну, ежели так, может, все и закончится. А то эдакие страсти навалились на наш город, будто заколдовал нас кто.
Я отодвинула тарелку.
– Ага. Стало быть, перчаточник. Небось, и покойного портного Броско знал?
– Знал, а как же? Я всех здесь знаю. И Штюккера тоже знаю, который нынче в темнице сидит. Мы вместе кожу закупаем… закупали, то есть. Только разную. Он – ту, что попрочнее, погрубее, на башмаки. А я – деликатную, тонкой выделки – на перчатки.
– И выгодное это дело – перчатки шить?
– Самое распоследнее. Здесь не то, что в столице, где знатные господа перчатки раз оденут – и выбросят, а потом новые покупают. Тут же их годами таскают!
– Что же вы, почтенный Дудель, не бросите это ремесло?
– Не могу. У нас так заведено – чем родитель занимался, тем и сын занимается, хоть ты тресни. А у меня и отец, и дед, и прадед были перчаточниками. И сын мой будет перчаточником. А сын Штюккера – сапожником. А сын доктора – врачом. Правда, доктор еще не женат…
– Кстати, о докторе нашем Обструкции. Его-то как угораздило с таким характером в медицину вляпаться?
– А он и не хотел. Я ж его с детства знаю, помню, как он с папашей своим покойным ссорился. Тот все кричал: «Не допущу, чтоб мой сын сошел с ученой стези!»
– А он что, другую стезю себе присмотрел?
– Точно. Он пивом хотел торговать, вроде Ферфлюхтера. Ненавижу, говорил, киндербальзамы всяческие и прочие примочки. Но против фаттерхена не пошел, нет. Соблюл обычай. Так вот теперь от всех болезней целебную воду Киндербальзама и выписывает…
– И от ран, и от ожогов?
– Так раньше у нас в городе никого не ранили и огнем не жгли! И, уж конечно, не убивали! Да, о чем это бишь мы говорили… об убивцах, то есть об Штюккере… хотя какой из него убивец… мазила… только и мог, что над другими издеваться.
– А ты в том состязании участвовал?
– Должен был участвовать… но не успел выступить, вся эта заваруха раньше началась. И не дали мне стрелять. А ведь я, как пива пить дать, выиграл бы Золотого Фазана! Как бы меня Штюккер не подначивал! Он, бывало, как за кожей придет, все говорит: «Ты, если куда и попадешь, то не по мишени, а кому-нибудь промеж глаз! А самое безопасное место – стоять там, куда ты целишься!» Поверишь ли, меня от насмешек его страшные сны мучить начали. Все видел, как стреляю, и кому-то мой болт в лоб летит. А нечего было Штюккеру ехидничать! Что мне предсказывал, то с ним самим и случилось. Сидит вот теперь в тюрьме…
– Любопытно… – начала было я, но завершить мысль мне не дали. Хорошо, что успела завершить трапезу.
За стеной послышались голоса на повышенных тонах, стук дверей, женский плач, такой пронзительный, что заплясали огоньки свечей, прилепленных к тележному колесу, служившему здесь люстрой – и я невольно вспомнила недавний пожар.
Но это было не очередное стихийное бедствие.
В зал выскочил Ферфлюхтер и завопил:
– Добрые граждане Киндергартена! Не виноватый я!
Из тьмы позади него выступили Вайн и Вайб и заломили владельцу пивной руки назад.
– Всем сохранять спокойствие. Господин Ферфлюхтер задержан по обвинению в разрушении плотины на озере Киндербальзам.
В зал, подобно воплощению неумолимой справедливости, вошел ван Штанген.
– То-то вчера ищейки здесь крутились, – пробормотал Дудель.
«Вот именно. Вчера. Вечером мне об этом говорила Бунда Штюккер. А плотину разрушили нынче ночью… что ж они, заранее знали?
Стоп-стоп-стоп. Вчера был пожар, и Ферфлюхтера проверяли, как подозреваемого в поджоге. Но у него оказалось железное алиби. Ван Штанген сам это признал. Так какого ж демона…»
Приставы тем временем увели жалобно всхлипывающего Ферфлюхтера. Ван Штанген обошел зал, обводя посетителей тяжелым взглядом.
– Милиса? Что вы здесь делаете?
– Разве вы не видите, что я закусываю? – напоминать, что именно он отправил меня ужинать, было бы бестактно.
