– А что за люди за забором завода, уважаемый?
– А что за люди стоят перед джипом, дорогой? – в тон ему поинтересовался Сидельников.
Пока Хараев соображал, как второй вопрос может являться ответом на первый, муровец поддал жару:
– Всем известно, что на встречи прибывают только те, кому назначено. Я послал утром своих людей посмотреть, как обстоят дела на заводе, дабы потом не пришлось наблюдать, как навстречу мне вылетает конница. И что мне сказали мои люди? Что завод запружен людьми с черными волосами и они вьют гнезда на крышах, отложив в сторону снайперские винтовки. И ты считаешь себя «законником»?
Помощник Хараева шагнул к окну и выдохнул в лицо Сидельникову пары полупереваренного чеснока:
– Там менты в масках и камуфляже, легавый. Ты – мент.
Хараев улыбнулся. Улыбнулся и его помощник.
– Ты, кажется, сидел, Хараев? – сбивая мысли врагов в кучу, спросил Куджо.
Не понял его Хараев. Не сообразил и помощник. А Куджо потянулся пальцами к своей губе и вдруг выбросил языком изо рта блеснувшую в лучах утреннего солнца полоску стали.
– Шакал!.. – взревел Абдул-Керим, сходя с ума от ярости.
– Назад, – тихо попросил Хараев. По-русски попросил, чтобы его понял мент.
– До сонной артерии полсантиметра, бес «пиковый», – проговорил Сидельников, вжимая половинку лезвия под левое ухо мининского авторитета. – Привычки зэков – привычки ментов, Хараев. Если ты сидел, то шмонать должен был не карманы мои и не машину. А заглянуть в рот обязан был.
– Ты не выйдешь отсюда, – прохрипел, стараясь придумать что-то толковое, чеченец.
– Вот этого, слюнявого, за руль.
Слова относились к Абдул-Кериму, и Хараев понял, что «выйти отсюда» можно.
– У меня рука устает, – сознался Сидельников, и лезвие врезалось под кожу на несколько миллиметров. – Еще минута, и она сорвется.
Боли, на удивление, Хараев не чувствовал. Лишь ощущал горячую струйку, забегающую под расстегнутый воротник рубашки.
– С этого момента – ни слова по-чеченски, – попросил Сидельников. – Я сижу так, что, если сзади меня ударит пуля, упаду назад. Ты понимаешь, что это значит?
Понимал Хараев, понимал. Мент не может отвалиться от него, оставив горло. Рука поедет вслед за ментом.
Он приказал, и Зазаев сел за руль. Приказали – завел двигатель. Включил скорость. И медленно поехал в сторону ворот. Сидельников двигался вдоль площадки и вынужден был сожалеть, что у человека всего одна пара глаз. Было бы хорошо контролировать сейчас и Зазаева, и Хараева, и боевиков, которые, поняв, в чем дело, разбежались по своим привычным укрытиям и готовились к бою.
Если бы у него была еще одна пара глаз, он увидел бы гранату еще до того мгновения, как Хараев вытянул из ее запала чеку. И теперь сложилась странная ситуация. Джип стоял на выезде из ворот. Сидельников держал вонзившееся в горло чеченца лезвие, а тот держал в кулаке гранату, радиус разлета осколков которой двести метров.
За спинами сидящих в джипе началась стрельба…
Кряжин видел все.
Как произошла встреча, как обыскивали капитана Сидельникова, как происходил разговор в джипе Хараева. Следить за развитием самого разговора, понятно, он возможности не имел, ибо окуляры его армейского бинокля располагались от места встречи почти в пятистах метрах – в верхнем помещении водонапорной башни, снабжавшей завод водой в начале пятидесятых. Башня не функционировала вот уже двадцать лет, была разворована, как и все принадлежавшее заводу, и вряд ли кто из ее строителей мог представить, что через полсотни лет следователь Генеральной прокуратуры будет наблюдать с ее высоты, как происходит встреча оперативника МУРа, члена его следственной группы, с лидером преступного мира Мининска.
Какого преступного мира? – воскликнули бы в том пятьдесят четвертом.
Почему в башне нет воды?
Почему завод разбомблен?
Ну, вы, славные потомки, и живете…
А потом за территорию вышел человек с радиостанцией в руке.
– Объект на снос, – тут же велел советник.
Приказ его был выполнен на двести процентов.
Лиц опера и бандита следователь не различал, но по движению рук Хараева, взметавшихся, как крылья подбитой куропатки, и спокойствию Сидельникова он понимал, что капитан сознательно пошел на конфликт. Значит, иного пути у него не было. Вероятно, Хараев стал пытаться подавить эго человека, прибывшего вместо ожидаемого.
А Сидельников невозмутимо шаркал подошвами по асфальту, словно пытался стереть с них приставшую коровью лепешку, и смотрел под ноги.
Он шаркает – читал Кряжин – значит, пока все в порядке. Идет банальный предварительный зондаж. Если положит руки на голову, словно устав держать их на весу – совершенно безобидный и разбитной жест уютно чувствующего себя человека, значит, информация пошла. Если начнет разминать шею правой рукой – тревога. Если левой – срочно нужна помощь.
Что его обыщут, никто в стане Кряжина не сомневался. А потому, если Сидельников при досмотре поднимет руки, лишь согнув их в локтях, – все идет по плану. Вытянет обе руки вверх – штурм.
Если на видимой территории завода начнут происходить события, не вписывающиеся ни в один из предполагаемых вариантов плана, советник обязан был начать штурм без колебаний. Что тот, собственно, и сделал, когда за руль джипа уселся знакомый ему Абдул-Керим.
Боевики Хараева метнулись к укрытию, джип плавно тронулся с места, и Кряжин все понял.
– Андрей, – закричал он в радиостанцию, – пускай СОБР! Пускай СОБР, Сидельников в провале!..
И площадка перед выездом с завода превратилась в набережную Мининска, куда спешит всякий восьмого июля, в День города. Из-за накренившегося забора внутрь очерченной им территории с частотой в доли секунды полетело несколько десятков гранат со слезоточивым газом и спецсредства под романтическим названием «заря». Они взметнулись в небо и покрыли площадь в несколько сотен метров.
– Вах, – сказал снайпер в будке, когда в полуметре от стенки, укрывающей его от людских глаз, разорвалась «заря». Схватился за уши, оставив винтовку, и откатился в сторону. Все, что он сейчас чувствовал, это запах мгновенно сгоревшего от взрыва порохового заряда, белый огонь в глазах, предупреждающий о частичной потере зрения, и чудовищную боль в перепонках. Уши снайпера разламывались от рези, и это чувство предупреждало о полной потери слуха. Он кричал, напрягая голосовые связки, но не слышал крика.
Это больно. Это очень больно. Это так больно, что хочется умереть или вернуть время назад, чтобы успеть отскочить от окна, в которое залетел заряд, пущенный из карабина собровца. 23-миллиметровый ствол выплюнул заряд «черемухи», и он не целил в плечо боевику – просто так получилось. Удачно для стрелка и несчастливо для бандита. Раскаленный заряд врезался в место соединения его руки с грудной клеткой, разорвал дельтовидную мышцу и теперь сжигал плоть, выбрасывая в воздух удушливые газы.
Больно, кричал он. Как больно! Сломана кость, он уже не воин Аллаха. Он просто человек, требующий немедленной медицинской помощи.
Но из врачей здесь был лишь один – из числа СОБРа, который был занят тем, что перетягивал своему коллеге, сучащему берцами по асфальту и старающемуся не смотреть, как из его левого плеча торчит острая, как наконечник стрелы, и белая, как молоко, кость. Боец видел пулевое ранение, разворотившее руку, и видел внутри кости костный мозг. Свой костный мозг…
Это был бой. Без компромиссов, не учебный, где всегда можно отойти в сторону и отдышаться. Пятнадцать человек против двадцати.
Пятнадцать, обороняющиеся от двадцати. Военная тактика дает такой расклад, подтвержденный десятками войн и локальных конфликтов. Одно отделение, занимающее позиции, способно удержать взвод.
