Сербского: «Луч из перста божьего пронзил его тухлое сердце», советнику оставалась для отработки лишь одна, звучащая между строк.
«Начальник, этот «керенский»[26] был не жилец с первого дня. Пугался стука «отсекателя»,[27] как грома. Все время, когда была его очередь спать, не спал, а лежал молча, отвернувшись к «теще».[28] Он ждал смерти, и она пришла. Кто приколол? Да где тут поймешь? В такой-то сутолоке. Ищи, начальник…»
Хоть заищись. Убийство в «хате» «большесрочников» раскрытию не подлежит. Факт.
Был в «хате» один, из «смертников». В полосатой робе, он находился в камере лиц, осужденных к большим срокам.
Кряжин велел, и «смертника» привели к нему. В положении «согнувшись пополам», с заведенными за спину руками и растопыренными в сторону пальцами рук. Наручники с таких арестантов при допросах снимать не положено, о чем бы ни предупреждала Международная конвенция по правам человека.
Когда такие люди попадают из «Черного дельфина»[29] в обычную тюрьму, им кажется, что наступил рай господень. И когда обычные зэки видят такого «пассажира», они дают себе слово даже не плевать на улице, если отсидят и им посчастливится вернуться домой живыми.
Первые две недели «смертник» учится есть. Ложкой. Предложенное вареное яйцо он съедает вместе со скорлупой в течение десяти секунд, расцарапывая и травмируя гортань и желудок. Чашку он хватает двумя руками и, держа ее на весу, когда зэки усаживаются за стол для приема пищи, поглощает еду через край. Жевать «смертник» не умеет. На прием пищи в «Черном дельфине» ему отводится не более двух минут, и нужно успеть съесть первое и второе с куском хлеба, не оставив после себя ни крошки. Если через две минуты надзиратель такой колонии увидит недоеденные остатки на тарелке, либо, наоборот, найдет припрятанное, следует немедленное наказание. «Смертника» жестоко избивают палкой, и при этом он обязательно должен громко кричать. Крик входит в число обязательных требований, предъявляемых к «смертнику». С перерывами он должен быстро орать: «Спасибо за науку, начальник», между этими воплями – издавать жалобные стоны избиваемого человека, надрывая голосовые связки.
У жителя «Черного дельфина» нет зубной щетки. У него нет личных вещей. Из всего у него есть шконка, Библия, стол, на котором она лежит, и радио, выключить которое невозможно. Все светлое время суток по радио читаются молитвы. Молитвы к Господу нашему, и более ничего.
Зачем Кряжину нужно было останавливать свой взгляд на «смертнике» камеры, где почил Дутов? Человек, далекий от понимания истинного положения вещей, без раздумий решит эту проблему так, как ему подсказывает его не насыщенный криминальным или следственным прошлым опыт: следователь решил привязать убийство к подозреваемому, которому это уже совершенно безразлично. Проще говоря – пришить к многочисленным томам дела «смертника» тоненькую папочку и свалить дело сначала в суд, откуда то пойдет в архив.
Но дело не в низости Кряжина. Профессионалы не боятся кривотолков, ибо уверены в том, что их поймут профессионалы, противодействующие им. Поймут зэки. И для них не было загадкой, почему следователь Генпрокуратуры стал тянуть для допроса именно «полосатого».
Житель «Черного дельфина» знает, что он уже никогда не увидит свободы. Узник «Черного дельфина» возьмет на себя все, лишь бы оказаться в условиях, отличающихся от режима содержания на этом особом режиме. Ему нужен этап… Этап! – черт возьми, и ничего иного! Единственный способ бежать – этап.
Как правило, у перспективного «смертника» выбивают все данные по всем преступлениям, им совершенным, вместе с потрохами. Оставлять про запас что-то невозможно еще и по той причине, что никто никогда не поверит в то, что его приговорят к пожизненному заключению.
Но если «полосатому» повезет и он окажется на этапе, он сделает все возможное для того, чтобы совершить еще одно убийство. Повезет ли в этот раз – неизвестно, зато в резерве есть еще один труп, в котором можно покаяться, будучи возвращенным в «Дельфин».
«Смертник» жалобно кричит, когда клацает замок на «роботе»,[30] унижается, сгибаясь пополам, и, заводя назад и задирая к потолку руки, открывает рот и мычит, показывая, что он пуст. Но при любом удобном случае он совершит убийство любого, потому что это – этап. А этап – это возможность убежать. Навязчивая идея, не реализованная еще ни одним из узников.
Его по-человечески жаль всем зэкам, когда они видят, как он ест яйцо и изо рта его торчит разломанная скорлупа. Он давится и старается съесть все быстро и без остатка. Его жаль в тот момент, когда он ест грязной рукой жареную квашеную капусту, продукт, которым брезгует любой уважающий себя зэк. Его по- человечески жаль, когда он постреливает глазами по сторонам – не перепадет ли еще.
Но любой зэк знает, что перед ним – тварь, оставившая за своей спиной не менее пяти трупов. С меньшим числом убитых в «Черный дельфин» не водворяют. И эта тварь способна убить любого из тех, кто протянет ему сейчас кусок, если представится случай.
Киносъемка для гуманистических телепередач западного толка, где узники каются в грехах, сидят за столиком, положив ногу на ногу, и почитывают Библию перед аккуратно свернутым пакетом с печеньем, – это не более чем киносъемка для гуманистических передач западного толка. У «смертника» в «Черном дельфине» нет печенья. Как нет и свежего постельного белья, что белеет за его спиной, когда репортер рассказывает, а камера снимает.
– Зачем ты убил Дутова? – спрашивает Кряжин.
– Ты знаешь, – отвечает «полосатый», держа руки в наручниках на голове – так их видно конвою и следователю.
– Кто заказал?
– Поговорим через полгода, если не случится в этот раз. Тогда и пооткровенничаем. Если случится – не поговорим никогда.
– Я попробую выбить для тебя свидание с одним из родственников, – подумав, обещает Кряжин. Он подумал, потому что ему нужно было время для того, чтобы решить – выбьет или нет. Понял – сможет.
– Свидание?.. – шепчет «смертник». – Свидание? Мне не нужно свидание, меня никто не ждет. Если только… – Его лицо омрачает тяжелая мука размышлений. – Если только бабу… За бабу сможешь, начальник? За бабу! Шлюху! Чего тебе стоит на вокзале найти?! Один час, начальник!! Всего один час!
Кряжин встает.
– Сорок минут, начальник?! Полчаса! Пятнадцать минут?! На раз, начальник! На раз, я расскажу!.. Ты – сука!.. Пес троекуровский!..
С губ его, с которых совсем недавно сыпалась яичная скорлупа, падает пена. По-человечески следователю его жаль. Этот «полосатый» в «Черном дельфине» уже пять лет. И его жаль, потому что Кряжину, как никому, известно, что с ним делает персонал колонии. Постепенное психическое расстройство узников прямо пропорционально психическому расстройству сторожей. Второе оправдать трудно, но об оправдании можно хотя бы заикнуться, поскольку относиться иначе к человеку, уничтожившему семь жизней, тоже тяжело.
И Кряжину его жаль. Как тварь. «Смертник» кричит, потому что видит, как следователь уходит, уступая место конвою.
– Я убил, я!.. – хрипит он, наклоняясь вперед и заводя за спину руки. – И попросили об этом здесь!.. Но остальное – если не случится! Ты понял?! – если не случится!
Если не случится побег. Кряжин это знает. А еще советник знает, что обязательно не случится. Но сейчас из «смертника» не вытянуть более ни слова. Это советник тоже знает.
Остался Колмацкий.
Глава семнадцатая
Шахворостов Павел Павлович, доставленный для проведения следственных действий в Москву, оказался самым несчастным человеком в городе, в котором привык гостевать в дорогих гостиницах, а ужинать в самых респектабельных ресторанах. Однако Кряжин, вглядываясь в его печальные глаза и слушая его, понимал, что и.о. губернатора Мининской области один из наисчастливейших людей, повстречавшихся советнику с того момента, как был убит Резун.
Шахворостов до сих пор был жив. И, по информации, имеющейся у Кряжина, который принял все меры для сохранения этой никчемной жизни, никто даже не проявлял к ней интереса.
Это было удивительно. Поразительно, сверхъестественно.
