пакшу, чтобы перекрестить меня, – отрублю топором бороду. Аз есмь прокурор, а не блудливая девица. Я те такой крест животворящий сотворю, какой гестаповцы не сотворяли пастору Шлагу.
Потом начались разговоры о тенденциозности поведения прокуратуры. Ничего-де не изменилось с конца тридцатых прошлого столетия. Как тогда преследовали священников, так и сейчас... Как тогда храмы разрушали да над посланниками божьими глумились, так и ноне... Как тогда за веру привлекали, так и в период демократии...
Это длилось те самые три часа, в течение которых я сидел и мужественно боролся со сном. Пил из огромной кружки прокурора крепчайший кофе, растирал воспаленные глаза и пытался вставить хоть слово в этот беспредметный разговор. Гомов оказался гораздо крепче, чем нам думалось. Понимая основательность «статей», повисших над ним дамокловым мечом, и имея за плечами опыт борьбы с правоохранительными органами, он сражался за свою свободу так, как некоторые священники борются за веру.
Пащенко говорил о вполне земных вещах, а Гомов возносил их к небу, пытаясь мрачные предсказания прокурора разбавить святой голубизной. Около пяти часов утра все поняли, что мужик по фамилии Гомов не из тех, кого можно «развести» на одной нравоучительной беседе. Он отказывался от всех устных обвинений и отвергал все предположения о том, что имеет какое-то отношение к оружию, попытке отправить на тот свет судью, наркотикам и иконам.
Прокурорские довезли меня до дома, где я тут же завалился спать, а они поехали обыскивать квартиру Гомова. Если бы к тому моменту, как я вышел гулять с Рольфом, они что-нибудь нашли, Пермяков или Пащенко уже давно бы мне позвонили. Но они молчали, и я все больше начинал понимать причину, по которой отец Вячеслав оказался таким неприступным. Обыск в своей квартире он предполагал, однако знал, что ничего, указывающего на его преступную деятельность, обнаружено не будет. Зачем же тогда разговаривать на эту тему в прокуратуре?
– Рольф, домой!..
Позавтракав, стараясь не разбудить Сашу, я прихватил свой кейс-РЛС и отправился на службу. Почему «власти» хотят, чтобы я оставил Малыгина-младшего на свободе? Чтобы было чем его пугать – тюрьмой. А если он уже сидит в тюрьме, то тюрьмой его пугать по меньшей мере странно. Почему братки хотят, чтобы я водворил Артема в тюрьму? Потому что там до него проще довести свое мнение. На свободе он может скрываться, и в таком состоянии его сильно не убедишь. Сейчас братва поутихла, их желание исполнено. И сразу активизировались «власти».
Однако скоро и братва поймет, что Струге их лоханул, как фраеров. Малыгин сидит в одиночке, и подобраться к нему нет никакой возможности. Я знаю начальника оперативной части, который рулит в СИЗО. Всем известно, что именно я смел с дороги его прошлого начальника – Бурова. Людям, «сливающим» информацию из СИЗО на волю, не место у руля оперсоставом. И прошлым летом Буров, по моей инициативе, этот пост оставил. Таким образом на его место попал новый начальник, который наверняка понимает, что если Струге о чем-то просит, то делает он это не просто так. Поэтому я спокоен. В СИЗО до Артема не доберется ни один уголовник с малявой от Баси или Серикова.
Знакомый мне дуэт любителей одергивать цивильные пиджаки к полу появился в моем кабинете сразу после того, как Алла налила мне в кружку кофе. Они вошли с вымученной улыбкой, после чего спросили разрешение это сделать. Люблю наглых типов. Люблю, потому что они не оставляют мне шансов при выборе способа разговора с ними. Судью Струге можно уговорить, можно убедить и даже напугать. Но никогда не нужно пытаться купить меня или унизить.
Страдающая дома Саша – это мое личное унижение. Мне дали понять, что я настолько немощен, что не могу оградить от неприятностей даже свою собственную жену. А сейчас они будут совершать вторую ошибку. Устроят торг. Мой «чемодан» снова начинает свою работу – запись разговора с уничтожением оной в аппаратуре прибывших.
– Алла, сходи в канцелярию, посчитай остаток дел.
Понимая, что ее выпроваживают, секретарь надувает накрашенные губки и исчезает из кабинета. В последнее время она пересчитывает этот остаток уже, наверное, в десятый раз. Точнее, не пересчитывает, а уходит пить чай к коллегам. На их вопросы она будет отвечать пространно, откусывать маленькими кусочками печенье и переводить разговор на темы «вещизма». В нашем суде эта тема главенствует сразу после темы мачо из «найт-клабов».
Знакомый мне «ведущий» что-то шепнул «ведомому», и тот исчез за дверью вслед за Аллой. Очевидно, таким маневром для меня хотят создать атмосферу секретности и откровенности.
– Вы меня узнаете?
Я вперил в него взгляд. Делал я это долго и качественно. Очевидно, получалось натурально, ибо тот даже заволновался. Понимая, что переигрывать нельзя, я наклонился к столу и яростно прошептал:
– Папа?!!
Огорченно вздохнув, международный полицейский прошел к столу и аккуратно сел.
– Вы же взрослый человек, Антон Павлович... – Он дотянулся до пепельницы, в которую никогда не падает пепел в течение всего рабочего дня, и приблизил ее к себе. – И, по моим сведениям, очень умный взрослый человек.
На столе появилась пачка «Lacky Strike». Мягкая, настоящая, импортная, нелицензионная.
– Здесь не курят.
Пачка медленно исчезла, пепельница вернулась на место.
– Антон Павлович, после нашего последнего разговора прошло несколько дней. Насколько нам известно, они прошли для вас не совсем спокойно. Мы в силах исправить ситуацию.
– Ты хоть раз можешь сам за себя ответить? – Я наклонился под стол и смачно плюнул в урну. Да простит меня уборщица... – Сказать: «я думаю», «я могу»? Что ты мечешь передо мной икру от имени всего своего сообщества?
Наверное, задача, стоящая перед этим парнем, была выше обид, поэтому он и не обратил на мои слова никакого внимания. Но после этого выпада стал употреблять вместо пространного местоимения «мы» короткое и понятное мне «я».
– Я предупреждал вас, Струге, что у вас могут начаться неприятности. Предсказал это сразу, едва вы выставили меня за дверь.
– Вас. Я вас двоих выставил. У вас опять не все в порядке с числами. А выставил я двоих наглецов, которые обманом проникли в мою квартиру. Вам доверилась женщина, которую... – Я склонился над столом. – Которую вы, скоты, подставили.
Тот откинулся на спинку стула, криво улыбнулся и опять полез за сигаретами. Этот жест подсказал, что его проняло. Так быстро забывать могут лишь ошарашенные люди.
– Здесь не курят.
Пачка-мученица вновь скрылась в кармане пиджака.
– Антон Павлович, я могу в течение двух часов решить вопрос о прекращении в отношении Александры Андреевны Струге уголовного преследования. Статья пять, пункт первый. «Отсутствие события преступления». Даже не состава, а – события.
Я прокашлялся, вынул сигарету, закурил и подтянул к себе пепельницу.
– Я вот что тебе скажу, заботливый ты мой. Я сам решу вопрос о прекращении уголовного дела по факту фальсификации взятки. Сам. Причем сделаю это так, чтобы в отношении всех виновных в этом возбудилось кое-что другое. Сам. Ты понял меня?
Он смотрел на меня рыбьим взглядом.
– А сейчас пошел вон отсюда.
На пороге он притормозил и, как и в моей квартире, раскрыл рот.
– Пошел вон отсюда!!!
И он вышел, уткнувшись во внезапно замолчавшую у моего порога толпу ожидающих граждан.
Ненавижу людей, пришедших ко мне за правдой, называть толпой. А как? Группой? Коллективом? Смешно.
Алла вошла и закрыла дверь. Не замечая ее, я курил, всаживая в себя сантиметровые затяжки. Курил, вопреки всем правилам, установленным строгим председателем Виктором Аркадьевичем Николаевым. Меня привела в чувство Алла.
– Антон Павлович...
