косы, проверила, заперты ли форточки, постояла немного y окна, бросив мимолетный взгляд на зеленые огни стрелок, и отправилась спать…
Только когда ее окружили мрак и тишина, когда она собралась с мыслями, она вдруг пришла в себя и села на кровати.
— Я не буду играть в театре, останусь в Буковце, выйду за Гжесикевича! — твердила она с горечью. Эти слова, как глыбы, падали ей на сердце. Обезумевшим взглядом смотрела она в пустоту и замерла на мгновение, словно подрубленное дерево, готовое свалиться на землю.
«Что это? Почему? Кто хочет этого? Зачем?» — спросила она, стремительно вскакивая, словно раненый зверь, собирающий последние силы, чтобы броситься прочь от смерти или защищаться до последней капли крови. В ее мозгу и сердце пронесся ураган протеста.
«Нет, нет, нет, тысячу раз нет! Никогда! Разве есть такая сила на земле, которая могла бы меня удержать? Разве есть такие путы, которые бы я не разорвала?»
«Отец!..» — прошептал какой-то внутренний голос. — Отец!.. — повторила она, оглядываясь, как бы желая узнать, кто произнес это слово. Янка задрожала. — «Нет, никогда! Никто, даже отец, не удержит меня. Я хочу жить, там мое счастье! Театр для меня все, а тут убожество, прозябание, медленная смерть, неволя, вечный голод души, мука!» — «Отец болен!» — прошептал снова тот же строгий голос. — «Никто не приносил себя в жертву ради меня, и я не буду. Это мое право — жить!» — «А долг?» — «Долг? — она рассмеялась язвительно. — Кто о нем думает? Долг перед собой — самый важный долг, да, да! — Янка волновалась все больше. — Что меня остановит? Люди? Я достаточно узнала их подлость; я презираю общественное мнение, знаю, кто его создает; я презираю пересуды — знаю им цену. Что же удержит меня?» — спросила она, как бы бросая вызов всему миру. «Совесть, — тяжело прозвучало в ее сознании. — Сострадание, долг, совесть!» Янка зашаталась, села на кровати и со страхом уставилась в темную глубину комнаты. Лампадка у противоположной стены перед иконой божьей матери мигала тусклым огоньком. Янке показалось, что оттуда, из глубины появилась огромная страшная фигура и сильным, как колокол, голосом повторила:
«Сострадание, долг, совесть!»
— Значит, я должна добровольно обречь себя на гибель? — почти теряя сознание, вполголоса спросила Янка.
«Да».
— Значит, я должна остаться здесь навсегда, запереться в тесной каморке жизни и отречься от всякой мысли о независимости?
«Да».
— Значит, если я принесу себя в жертву, отрекусь от себя, погибну в этом убожестве, то это и будет «сострадание, совесть, долг»?
«Да».
Янка упала на кровать и застонала; вихрь самых противоречивых мыслей кружился в голове, жгучая боль тисками сдавила сердце.
— Нет! — твердо сказала она и поднялась, крепко стиснув руки. — Нет, пойду, что бы ни случилось, пойду?
«Ступай, ступай, ступай», — казалось, прозвучал голос, подобный теперь стону погребальных колоколов, гремя, отбивая страшный ритм в ее мозгу. Янка слушала, и ей чудилось, что стены открылись: из-под ног убегает дорога в мир — ясный, веселый, сияющий; она идет по этой дороге и вдруг замечает посиневшее тело отца; Янка вскрикнула от ужаса, заметалась по комнате, мысли смешались, словно рябь пробежала по зеркалу озера.
— Боже! Боже! Боже! — застонала Янка, и такая невыносимая боль охватила ее, что она закричала.
Часы шли за часами и, подобно каплям, падали в бесконечность; ночь держала мир в черных объятиях, ночь, полная влаги и вихрей, которые выли за окном, гнули жалобно скрипящие деревья, единоборствуя с лесом. Стон телеграфных проводов, похожий на жалобный вой цепной собаки, носился по комнате. Скорбные голоса ночи раздавались над лесом, неслись, подобно свету звезд, сквозь мрак и умирали вдалеке. Земля и ночь слились в одну бесформенную глыбу, которая содрогалась во сне, стонала вихрями и скрежетала.
Янка лежала тихо; буря в душе утихла. Она была похожа на обломок дерева, выброшенный на прибрежный песок, где волны жадно лизали его, не в силах уже схватить и утащить в глубину.
В ней все притихло, замерло. Так после бури замирает и затихает природа, но в воздухе еще продолжает трепетать гроза, на земле дымятся развалины, и зарница нет-нет, да прорежет огненной лентой горизонт.
— Останусь, останусь! — проговорила она голосом, похожим на стон умирающего. — Останусь! — Последний раз ее грудь поднялась от рыданий. — Останусь! — повторила она, сознавая, что все, что в ней жило и мыслило, умирает и сливается с этой страшной ночью. Она чувствовала, что, словно крутящееся веретено, освобождается от грез, возвращается в какое-то первобытное состояние, где нет желаний, мыслей, страстей и живешь так, как осенняя береза без листьев, наполовину мертвая, гнешься по воле ветра, падаешь там, где хотят люди, угасаешь, как того хочет земля.
Янка встала на колени перед образом богородицы.
Книга вторая
I
— Мужа переводят в Варшаву! — крикнула еще с порога Залеская.
— Вы сами приехали оттуда?
— Да, только что. Мой план, о котором я вам говорила, муж принял, и я сразу же отправилась к кузену. Так упрашивала его, что он взял на себя хлопоты о переводе. И очень удачно. Теперь мы выберемся из Буковца к Новому году. Я счастлива, мечты начинают сбываться. Поеду в Варшаву, буду там выступать. Хочется прыгать от радости! Ну, прощайте. Я еще не заходила домой. Мужу все рассказала на перроне и забежала к вам. Как ваше здоровье? Вы так бледны!
— Я вполне здорова и радуюсь вашему счастью.
— Да, я счастлива! Боже, как долго еще до Нового года! Вы едете куда-нибудь?
— Почему вы так решили?
— Чемоданы…
— Мы вместе с вами покупали их в Кельцах. Вы забыли?
— Забыла! Боже, какая рассеянная! Не мои ли это дети кричат? — Залеская остановилась посредине комнаты и прислушалась к доносившимся из-за стены голосам.
— Дети играют, — тихо заметила Янка и подняла на нее глаза.
— Панна Янина, так вы, значит, отказались от мысли поступить в театр?
— Да.
— Понимаю. Вам сделал предложение Гжесикевич. Правда? Не отпирайтесь, все равно не поверю.
— Почему вы так думаете? — резко спросила Янка, но тут же остыла и добавила спокойно: — Вы правы, я действительно выхожу замуж за Анджея.
— Поздравляю от всей души, от всей души!
Янка приняла поздравления и поцелуи так холодно, что Залеская, удивившись, взглянула на нее почти с испугом и вышла.
А Янка с тайной горечью размышляла о ее радости, она уже не завидовала, даже не могла
