Дмитриевич?
– Так, в общем, ничего. Сюжет жалобы адвоката Суконина подтверждает несомненное знание автором изображаемой среды и событий, имеющих в ней место. А также действий правоохранительных органов, неустанно борющихся с общественным злом. Есть у автора и неоспоримые литературные навыки.
Елец отложил бесполезные в этом разговоре очки в сторону и снова занялся листом.
– Иван Дмитриевич, мы взрослые люди. Профессионалы. Таковым, во всяком случае, я считаю себя. И потому спрашиваю без этих, понимаете ли, панибратств, – Елец имел в виду, по-видимому, отношения Кряжина со Смагиным. – Как такое могло произойти с вами? Я глазам своим не верю! Ушам не верю! Следователь Генеральной прокуратуры – и такое…
Кряжина долгое стояние не то чтобы раздражало, скорее, он из него «давно вырос». Единственный кабинет, в котором ему не приходило в голову сесть без разрешения, был кабинет Генерального прокурора, но и там ему предлагали стул всякий раз, когда заканчивалась минута субординационного «топтания на месте». А по поводу восклицаний Ельца Кряжин имел свое мнение. Если первый заместитель Генерального прокурора России не верит ни собственным ушам, ни собственным глазам, ему пора на медкомиссию.
– Вас что именно интересует? – справился Кряжин, захватив папку уже двумя руками. – Я что-то ничего не понял из ваших слов.
– Зачем вы били Архаева?
Елец либо нарочно нарывался на то, чтобы его назвали дураком, либо пытался дождаться взрыва Кряжина, чтобы впоследствии выдать это в официальном документе в виде неприкрытого хамства по отношению к руководству. Он ждет, чтобы потом события, указанные в жалобе, признать имевшими место и по полной форме на нее отреагировать. Кажется, это был единственный раз в практике Ельца, когда можно было ударить Кряжина в спину, и терять этот шанс Владимир Олегович не собирался. Об антипатии этих двух величин на Большой Дмитровке было хорошо всем известно, но до сегодняшнего дня перевес оказался столь значительным, что впору было отдавать победу Кряжину в виду его явного преимущества.
– Ну, себя-то я профессионалом не считаю, – заметил Кряжин, наблюдая за покачиванием головы государственного советника второго класса. – С моей стороны это было бы громкое заявление, право. А потому я прошу вашей профессиональной помощи. Откуда в тюрьме на «Красной Пресне» на арестованном Архаеве мог взяться брючной ремень?
Елец принял удар стойко, не моргнув глазом и бумагой.
– Не будем придираться к словам. Вероятно, под брючным ремнем Суконин имел в виду пояс. Иван Дмитриевич, он адвокат в третьем поколении и знает цену лжи.
– Вам он тоже говорил о поколениях? – ядовито улыбнулся следователь. – Он мне раз такое уже заявил, а после того, как я ему напомнил, что его первое поколение сушило рыбу под Астраханью, а второе работало холодильщиком на молокозаводе, он тоже ничуть не смутился. Сказал: «Правильно, а я в третьем – адвокат».
– Я только что звонил, – государственный советник оставался непоколебимым. – Факт побоев удостоверен тюремным врачом.
– Да, в моем присутствии. Но не побоев, а членовредительства. А вообще, давайте засечем на часах время, – Кряжин неожиданно приоткрыл дверь в приемную, где сидела секретарь Ельца. – Подскажите, пожалуйста, который час?
Та посмотрела на часы и ответила, что ровно восемь часов. Кряжин попросил ее еще раз уточнить время. Та сначала удивилась, потом рассердилась, а когда услышала возмущенный голос начальника, быстро сказала, что все равно восемь.
– Итак, восемь часов вечера четырнадцатого сентября, – заключил Кряжин и положил папку на край ельцовского стола. – Время Мастеркова запомнит и я тоже. В книге дежурного по «Красной Пресне» мой уход обозначен, как девятнадцать пятнадцать. В тот момент, когда я захожу в прокуратуру, вы уже держите в руках жалобу мудака в бабочке Суконина, и чернила на ней давно высохли. А потому я спрашиваю: как Суконин успел узнать, что я Архаеву пробил голову, выслушать его показания, записать, сформировать в жалобу, привезти ее к вам и успеть смотаться, чтобы я на выходе не врезал ему пинка под зад?
Елец стал понимать, что все гораздо серьезнее, чем он предполагал. Однако уже не в его пользу. С таким усердием, чего доброго, можно и…
Следователь между тем подошел к столу и, корректно вытянув стул из-под стола, опустился на его край.
– Я никому не скажу, что вы получили от Суконина жалобу задолго до того, как Архаев по договоренности с ним разбил себе при допросе голову. А вы за это пообещаете всякий раз, когда я вхожу в ваш кабинет, предлагать мне стул.
Поговорив о ходе расследования, Кряжин получил разрешение выйти и остановился в дверях. Нахмурился, как при разрешении сложнейшей задачи, и пожал плечами.
– И все-таки я понять не могу, Владимир Олегович, как вы могли так ошибиться? Не знай я вас, обязательно подумал бы, что вы в сговоре с Сукониным, который в сговоре с Архаевым, который в сговоре с преступниками, похитившими сына московского олигарха.
– Вы думаете, – начал белеть Елец, – что говорите?
– Это я по глупости, – виновато улыбнулся Кряжин и распахнул дверь в приемную, где в ожидании разрешения идти домой томилась служащая Мастеркова. – Профессионального мышления не хватает.
Глава четырнадцатая
Он начался для Кряжина и Саланцева почти одинаково. С желанием уснуть и отдохнуть несколько часов, но при том нервном напряжении, превращающем это желание в бесполезные муки, они опустили головы на руки прямо на своих служебных столах. С той лишь разницей, что один это сделал на Большой Дмитровке, а другой – на Петровке.
То и дело следователь тянулся к пачке, лежащей неподалеку, щелкал зажигалкой, и в темноте тяжелым неподвижным облаком повисал сигаретный дым. Следом Кряжин вставал, словно сомнамбула, подходил к окну и настежь распахивал форточку. В кабинет врывался холодный ветер, а на столе шевелились листы раскрытого дела. Становилось холодно, и он форточку закрывал.
В медицине есть определение того состояния, которое сейчас испытывал Кряжин. Специальное название отсутствует, но говорят обычно про «моральное истощение на фоне физической перенагрузки». Нельзя заснуть, но работать невозможно. Не помогает ни крепкий кофе, пусть он даже заварен из запасов Молибоги, ни парацетамол, ни антидепрессанты.
«В связи со сложностью и особой важностью…»
Дотянувшись до телефона, Кряжин первым движением включил настольную лампу, шнур которой был протянут через стол, и уже после этого набрал номер.
– Слушаю, – раздался усталый, но определенно не сонный голос Саланцева.
– Разбудил?
– Если бы, – с сожалением заметил «муровец». – Разбирал сейчас сейф, нашел упаковку фенозепама. Велик был соблазн, но не решился.
– Давай, давай, – саркастически заметил Кряжин. – Ты мне утром в состоянии наркотического «виса» будешь очень полезен.
– Я же сказал: не решился, – помолчав, он вздохнул. – Я вот все думаю: если бы Вишон во время допроса не «раскололась», мы все равно установили бы обоих похитителей – Феликса и того, второго, из «Мерседеса». Ведь мы располагаем верной информацией о том, что последний знает французский. Что бы нам осталось сделать, чтобы замкнуть цепь участников?
– Установить состав преступления? – усмехнувшись, сыграл словами Кряжин. – Найти второго?
– Верно… – по паузе Кряжин догадался, что опер тоже клацает зажигалкой. Подтверждением тому был густой шумный выдох. – Но Вишон говорит о третьем, указывать на которого как на организатора преступления мы пока не можем. Это лишь догадки. Но, если верить Вишон, это именно он, и отмахиваться от этого нельзя. И он тоже владеет французским, но, в отличие от подельника Феликса, в совершенстве.
Получалось, они думали об одном и том же. Эту нить Кряжин провел уже давно, но пока молчал. Да, слишком много в совершенном преступлении фигурирует лиц, знающих французский язык…
