А для чего? О господи, господи!.. — Слезы потекли по ее щекам. — Для чего? Угнали его далеко, и больше она его не видела. Умер там, и там его похоронили, да еще, наверное, в неосвященной земле!..
Такая боль схватила ее за сердце, что она стиснула руки и подняла заплаканные глаза к образам. Мысли ее путались, и вместо того чтобы молиться о больном сыне, она начала вдруг молиться за покойного мужа… Потом пошла за перегородку взглянуть на Ясека.
Он лежал на топчане, покрытом периной и подушками. Окошечко в стене пропускало мало света, и лицо больного было в полутени. Ясек умирал. Бегство, рана, сильная простуда, пережитый страх свалили его с ног, и он уже едва дышал. Но мать не теряла надежды. Она лечила его, как умела и могла, защищала от смерти всей силой любви и отчаяния. А так как его к тому же нужно было прятать от людей, она напрягла и сосредоточила на этом все свои мысли и чувства. Она боролась с его болезнью, со всей деревней, от любопытства которой надо было отгородиться, с нависшей над ней и сыном страшной опасностью… У нее уже отняли мужа — и не отдаст она им своего любимого единственного сына! Хотя бы собственной жизнью пришлось за это заплатить, — не отдаст!
— Ясек! Сыночек! — позвала она шопотом, нагибаясь к нему.
Ясек открыл глаза. Они смотрели бессознательно, но тень нежной улыбки пробежала по запекшимся от жара губам.
Он снова впал в забытье. Мать подоткнула перину, уложила ему голову поудобнее и, завесив оконце, чтобы больного не беспокоил свет, вернулась к станку.
Но работа не спорилась. Руки дрожали, и все что-нибудь не ладилось, а потом нехватило цветной шерсти в челноках, и она занялась другими делами. Наводила порядок в своем хозяйстве. Невелико оно было: шесть моргов поля, сарай, овин да хлевик, сбитый из досок, две коровы, свинья с поросятами, несколько гусынь, которые уже начали нестись, с десяток кур и уток — вот и все богатство. Но везде царил образцовый порядок, заметен был упорный труд и неутомимая забота.
Винцеркова кормила гусей у порога, когда на мостике через речку застучали чьи-то башмаки. Подняв глаза, она в просвете между обнаженными деревьями увидела бежавшую к ней женщину.
— Винцеркова! — кричала та еще издали, из-за плетня. — Винцеркова, идите сейчас же к Сулеку: Магда вот-вот родит… Она уже с самой зари криком кричит, без вас ей не справиться…
Женщина повернулась и исчезла за соседним плетнем.
А старая Винцеркова (она хорошо разбиралась в болезнях и была в деревне и лекаркой, и повитухой, всем понемногу) поспешно вошла в дом, заглянула к сыну, поставила перед ним на лавке питье, потом оделась и побежала в деревню. Не хотелось ей оставлять парня одного, без присмотра, но что делать — итти было нужно! Кто же поможет роженице? Доктор? Как бы не так! Корову продай — и то нехватит на докторов.
Притом она надеялась узнать что-нибудь от людей — не говорят ли уже про Ясека? Авось, что-нибудь удастся выпытать…
Она прибавила шагу и шла быстро мимо каменных заборов, обросших бирючиной, длинные ветки которой кнутами свешивались до земли, а местами лежали на тропинке, втоптанные в грязь.
Деревня раскинулась по обе стороны дороги, под охраной высоких тополей, длинная аллея которых уходила к западу. Низенькие хаты под соломенными и камышовыми крышами стояли тесными рядами в глубине узких садиков, отделенные друг от друга только проездами. Почти в каждом дворе ворота были построены по старинке — с навесами, под которыми золотились образки. Каменные заборы тянулись вдоль глубоких канав, серой рамой окружая хаты и сады. Широкая дорога была сплошь покрыта грязью и замерзшими лужами. Под камнями, в садах, в канавах еще лежал почерневший снег, и в нем рылись куры. Веселый шум погожего весеннего дня стоял во всей деревне. Ватаги ребятишек босиком или в деревянных сандалиях катались по льду канав и луж, а кое-где перед домами и во дворах стояли женщины, громко переговариваясь между собой. Из-за домов, из садов доносился стук топора, летели щепки. Среди голых еще деревьев кое-где видны были качавшиеся взад и вперед фигуры пильщиков. Порой грохотала на дороге телега. Издалека, от усадьбы, доходил стук молотилки, в хлевах мычали коровы, словно почуяв приближение весны, а гуси стадами убегали со двора и, гогоча, тянулись к полям. День был чудесный, солнечный и теплый, люди выходили из хат и грелись на завалинках.
Винцеркова шла, не останавливаясь. Все здоровались с ней приветливо, но несколько сдержанно — ее побаивались, так как она слыла знахаркой. Родит ли женщина, колтун ли у кого сделается, скотина ли захворает или ребенок, укусит ли кого бешеная собака, — Винцеркова всем оказывала помощь, как заправский лекарь. Однако люди шушукались, будто у нее дурной глаз (вот, например, стоило ей глянуть на Ендрикова мальчишку, когда он нарвал груш у нее в саду, и у него целую зиму кости ломило), будто она коров умеет портить, так что у них пропадает молоко, и… Ну, да и этого довольно! Но к старухе благоволил ксендз (она стирала его облачения), она принадлежала к костельному братству, и никто лучше ее не умел читать над покойником, петь молитвы, причитать на поминках, — поэтому ее не хотели обижать, и она ни от кого не слыхала грубого слова. Притом женщина она была тихая, работящая и набожная. Утром и вечером она у себя в хате усердно молилась, а с работой в поле управлялась не хуже самого дельного хозяина.
— С головой баба! — говорили про нее старики.
— Только нелюдима больно и горда — на людей и не глядит, словно помещица какая.
— Она постоянно в плебании торчит — вот и зазналась.
— А все ж таки у этой вашей умницы и гордой пани сынок в остроге сидит!
— Если бы ты управляющему вилами ребра пощупал, сидел бы и ты!
Так люди чесали языки. Винцеркова знала об этом, но только снисходительно усмехалась.
— На то у каждого свой ум, чтобы по-своему судить да рядить, — ответила она раз Тэкле, когда та ей пересказала, что о ней говорят.
До сих пор ее это ничуть не интересовало, но сегодня, когда она, проходя деревней, слышала за спиной шопот или до нее доносились голоса с дороги, она замедляла шаг и жадно ловила каждое слово — ей все казалось, что говорят о Ясеке.
Однако ничего такого она не услышала и вошла в хату Сулека.
В комнате толпились пожилые соседки, а у окна сидел хозяин, молодой, крепкий мужик, и стругал молотило для цепа. Работа валилась у него из рук, потому что из соседней горенки неслись нечеловеческие крики родильницы.
Молодой муж не мог усидеть на месте, каждую минуту подходил к двери в горенку и пытался войти туда, но Винцеркова его не пускала, и он в волнении шагал из угла в угол, время от времени утирая полой кафтана то мокрый лоб, то глаза. А женщины, рассевшись у очага, на котором варился суп, подсмеивались над волнением и тревогой хозяина.
— Не бойся ты, Валек, ничего Магде не сделается! Первого ребенка родить трудно — все равно, что новый горшок разбить, а потом привыкнет.
— Я десятерых родила — и ничего. Это — как орех разгрызть.
— Если ты такой жалостливый, Валек, так надо было жену поберечь — вот и не было бы теперь этого крику!
— Как же, верьте ему! Жалости у мужиков кот наплакал.
— Тише, вы! Она там надрывается, а вы зубы скалите!
— Не горюй, Валек! Теперь ты вроде как без жены, так тебя какая-нибудь бабенка под свою перину пустит.
— Нет, довольно с него! Немало он нагостился у девушек под перинами!
Вдруг все замолчали: в соседней комнате внезапно наступила тишина. Валек бросился туда, но в эту минуту дверь широко распахнулась, и на пороге появилась Винцеркова, держа на руках что-то, завернутое в тряпки.
— Ну, благодари бога, Валек. Сын!
Валек не помнил себя от радости. Он взял ребенка на руки и, поднеся к окну, с любопытством разглядывал его.
— Ох, какой урод! И не больше котенка! — говорил он, а сам все смотрел, насмотреться не мог на крохотного человечка, который пищал чуть слышно, как только что вылупившийся птенчик.
— Ну, по такому случаю выпить надо, — объявил счастливый отец, отдавая ребенка Винцерковой.
