Несколько раз, еще в университете, Симона оказывалась в такой ситуации, и ее охватывала паника каждый раз, когда она вдруг оказывалась почти готовой сделать такие губительные признания. Мир был судилищем, и лучше было не доверять никому, вот почему Симона разрывала отношения, если они становились слишком близкими. Ее стали считать холодной и даже чопорной — а один молодой человек обвинил ее в том, что она злоупотребляет своей сексуальной привлекательностью; но хотя эти обвинения были ненавистны, были слова и похуже. Уродец. Убийца.
Поэтому с таким выражением, как будто она ставит все точки над i, она твердо сказала:
— В любом случае я слишком занята, чтобы думать о мужчинах сейчас. Подготовка новой выставки…
— Какой вздор, дорогая, — сказала Анжелика, которую никто никогда не называл холодной и чопорной (и тем более использующей свою сексуальную привлекательность!). — Никто не может быть настолько занят.
Симона поднялась из-за стола, чтобы положить кофе в кофеварку.
— Я думаю, мы можем пригласить твоего журналиста на вторую выставку? — спросила она бесцеремонно. — Для рекламы.
— Он — не мой журналист. — Но кошачья улыбка быстро показалась и исчезла.
— Нет? Следы на спинке твоей кровати — дело жука-точильщика?
— Не знаю о жуках-точильщиках, но я хочу сказать, что этот твой высокомерный взгляд чертовски привлекателен. Как у Сиднея Картона[16]. Он хмуро бредет на эшафот, не заботясь ни о ком, и до него никому нет дела.
— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, — сказала Симона, которая на мгновение задумалась о том, кто же такой Сидней Картон, — несмотря на очки в роговой оправе, никто не мог ожидать, что Анжелика ориентируется в произведениях Чарльза Диккенса.
— Да, я не то чтобы любимица мужчин, секс-символ, но нельзя меня назвать и несведущей. Высокомерие хорошо сказывается в постели. Такая энергия.
Симона сказала:
— И знать не хочу.
На этот раз улыбка Анжелики сделала ее похожей на итальянскую мадонну, знающую тайну порока. Она сказала мягко, что есть вещи, о которых ты никому никогда не рассказываешь.
Вещи, о которых никому никогда не рассказываешь…
Такие, как убийство — страшное, непреднамеренное убийство в старом темном доме с жаждущими мести призраками, шепчущимися в углах, и старым колодцем, дышащим вековым зловонием тебе в лицо.
Но ты не можешь убить призрак…
Еще целый месяц после того дня в Мортмэйне Симона внимательно смотрела новости по телевизору и слушала их по радио, потому что, несмотря на то, что сказала мама и, несмотря на второй, их совместный жуткий поход в Мортмэйн, она почти ждала услышать о том, что полиция ищет пропавшего ребенка. Она могла смотреть шестичасовые вечерние новости, если захочет, не велика беда, и мама была даже довольна тем, что она их смотрит. Хорошо быть в курсе событий в мире, даже если многие из них были печальными. Симона не все понимала, хотя кое-что было очень интересно.
Но ничего не сообщалось о пропавшем в Уэльс-Марш ребенке. Не было людей с дрожащими голосами, ищущих свою сестру, или дочь, или племянницу, и не было полицейских запросов или фотографий «Видели ли вы ребенка?». Постепенно она перестала смотреть телевизор каждый день, и понемногу страх отступал.
Но не отступали воспоминания и мысль о том, что умершая Соня продолжала жить в ней, своем близнеце. Она была по-прежнему яркой и часто встревоженной, и Симона все время думала, как это несправедливо, что дети умирают маленькими.
В последний год в школе Слейда[17] она выполнила ряд работ — серию черно-белых фотографий. В них не была передана культура какой-то определенной страны и определенного времени, но каждый снимок вызывал слабое, едва уловимое ощущение ужаса и трагедии, и каждый из них был посвящен судьбе потерянных детей и потерянного детства.
На одной из работ были изображены измученные дети — продавцы спичек — Викторианской эпохи, замерзшие в новогоднюю ночь, но там было легкое наложение современного Сентрепойнта и уголок копии «Биг Ишью»[18], — а на другом снимке было жутковатое изображение одинокой рождественской ночи — с наполовину украшенной елкой и завернутыми в веселую цветную бумагу подарками, напрасно ожидающими детей. На третьем снимке была пара обуви, в которой их хозяин принужден был до изнеможения плясать по заледенелой земле, в лесу, где ветви деревьев покрыты инеем, и была ли она просто красного цвета или стала красной от крови хозяина — должен был уже определить зритель. Но вместо классических балетных туфель из сказки Андерсена этой парой обуви были современные кроссовки с лейблом дизайнера.
Эта серия фотографий заставила содрогнуться преподавателя Симоны, который сказал, что они великолепны, но ужасно мрачны. Однако они принесли ей вожделенную премию Фокса Тэлбота[19] и привлекли внимание Анжелики Торн, которая оказалась удивительно наблюдательной и деловитой, несмотря на свою болтливость и фривольность, и которая как раз в это время решила стать на стезю покровительства искусствам.
Так, спустя год после университета, Симона попала в Блумсбери с его странно располагающей атмосферой и тайными воспоминаниями. Но казалось, что тайна этих воспоминаний могла оказаться не такой уж глубокой… Стоит только повернуть ключ и отворить нужную дверь в нужный момент, и эти воспоминания и их эхо вырвутся наружу и загудят вокруг тебя, как пчелы.
Но воспоминания нужно хранить в тайном месте, в этом ли доме или где-нибудь еще. Прошлое не должно мешать настоящему; оно ничего не значит и не должно значить.
Симона решительно прогнала воспоминания и голоса и встала из-за стола. Давно уже ушла Анжелика на встречу с Гарри Фитцгленом, и кофе давно уже был готов. Она налила себе полную чашку и на миг застыла у небольшого окна, вглядываясь в улицу. Было темно, и шел дождь, горящие автомобильные фары образовывали блестящую изгибающуюся линию; был обычный лондонский час пик.
Ей нравилось быть одной в этом доме, приятно было чувство ожидания, наполняющее комнаты в сумерки, как будто дом предвкушал начало вечера, как много лет назад, когда это был обычный частный дом и люди приходили сюда в гости. Что это были за люди? Можно ли это теперь узнать? Она вспомнила, что Гарри намеревался разузнать побольше об истории дома. Если, конечно, он не увлечется Анжеликой до такой степени, что совсем потеряет голову.
Она вернулась к столу и включила маленький CD-плеер, просматривая небольшую полку с дисками. Когда она работала, то любила слушать подходящую к разрабатываемому проекту музыку. Сегодня по настроению подойдет Прокофьев или, может быть, Малер — да, Малер. Она очень любила его музыку, она посмотрела «Смерть в Венеции» Висконти в последний год учебы в училище, и ей понравилась музыка не меньше, чем фильм, с тех пор она часто ее слушала. Она решила, что поставит Шестую симфонию; во второй части были четко различимы ритм работающих машин и звуки горнов литейных цехов конца девятнадцатого века, так что воображение легко рисовало образы самих машин, безостановочных и бездушных, будто созданных в кошмаре Сальвадора Дали.
Это прекрасно соответствовало идее Симоны о второй выставке в галерее Торн. Она собиралась вновь связать прошлое и настоящее, поскольку это было ее излюбленной темой, и она хотела сделать из этого свою торговую марку. Чтобы люди, лишь взглянув на ее работы, сразу говорили: «Это Симона Мэрриот, не так ли?»
Но сейчас она хотела сделать акцент на людях, а не только на предметах. Размытые снимки в серых и коричневых тонах, фигуры заводских и фабричных рабочих девятнадцатого века, а поверх них прозрачным наложением — новейшие компьютерные залы и операторы ЭВМ в огромных центрах связи. Да.
Мощные каденции Малера заполнили комнату, и с ними пришли образы, которые искала Симона: ревущие, похожие на людей машины промышленных революций, Жужжащие прядильни хлопка, грохочущие
