и печем свой собственный хлеб (миссис Тигг дала мне несколько прекрасных рецептов, и я уговорила ее приходить помогать каждый понедельник). Мы также пытаемся доставать цыплят, чтобы готовить бульон для самых ослабленных; недалеко от Лондона находятся несколько ферм, где разводят птицу, и они помогают нам.
Но иногда я прихожу в длинную комнату, в которой теперь главная палата и которая была раньше местом увеселений и развлечений, и смотрю, чем могу помочь лежащим там раненым. Я пишу для них письма их женам и возлюбленным и читаю ответы, если они сами не могут прочесть. Письма — и ответы — всегда так грустны, что разрывается сердце.
Сегодня один из раненых, который ослеп от взрыва, ощупью нашел и крепко сжал мою руку и сказал: «У вас самый прекраснейший голос в мире, миссис Квинтон», и когда я пришла домой, то уткнулась головой в подушку и Разрыдалась от жалости.
Сегодня мы услышали, что основные силы Британии выдвинулись во Фландрию, и, несмотря на это, Зеебрюгге, и Остенде все еще в руках у немцев, но британские войска удерживают Кале.
Завтра ожидаются новые раненые из-под Ипра. Кто-то сказал, что их сопровождает человек, уклоняющийся от службы по религиозным соображениям — надеюсь, что это не так, иначе солдаты будут глумиться над ним и называть трусом. Но кто-то сказал, что нет, это один из санитаров. Довольно загадочно.
Ничего загадочного, и этот человек не уклоняется от службы, и если бы он был на пару лет моложе, то был бы сейчас на передовой, сражаясь с прусской армией не на жизнь, а на смерть.
Он вошел в комнату, где я обычно работаю по утрам; на нем было старое пальто, края которого волочились по земле, он был грязным, давно не стриженным и небритым.
Я не видела его почти пятнадцать лет, он стал старше, и я стала старше, но, несмотря на его усталый и запущенный вид, он не сильно изменился. Он похудел и глядел пристальнее, но он по-прежнему был человеком, бросающим вызов миру и отказывавшимся смириться с поражением.
Он остановился как вкопанный, увидев меня, и его глаза засияли, как обычно. Затем в уголках его рта показалась удивленная улыбка, как если бы он подумал: я так и знал, что ты выкинешь чего-нибудь в этом роде. Я уставилась на него, потеряв дар речи (мне пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть), и через мгновение он сказал:
— Шарлотта.
Это прозвучало как утверждение.
— Какого черта ты здесь делаешь? — Его голос был в точности тот же: глубокий и мягкий, но с памятными мне резковатыми нотками.
— То же, что и ты, Флой, — сказала я. — Сражаюсь на войне.
Двумя большими шагами он пересек комнату, и я была в его объятиях — и пятнадцать лет, прошедшие в тупых попытках быть достойной женой Эдварда, соблюдать приличия и условности, обратились в ничто.
В Лондоне было несколько театральных музеев — самый известный из них располагался на площади Ковент-Гарден, где раньше был цветочный рынок, — и было еще множество людей в телефонной книге, которые рекомендовались историками театра. Было невозможно определить, насколько правдивы эти характеристики, но нужно будет обратиться к ним всем. Вдобавок ко всему было огромное количество книжных лавок вокруг переулка Святого Мартинса, которые торговали театральными реликвиями.
Гарри тщательно составил список и начал работать с ним. Найти мюзик-холл в Ист-Энде, в теории — пустяк, на деле оказалось сравнимым с попыткой найти святой Грааль или Белого Единорога или поиском затонувшего города Лайонесс — в общем, детская игра. Беда в том, что Данси-холл мог никогда не существовать, и, даже если существовал и организовывал музыкальные представления в лондонском Ист- Энде, он мог быть снесен и разграблен. После мародеров и строителей, не говоря уже о немецкой «Люфтваффе», остатки Данси-холла могут лежать под прочными строениями какого-нибудь уродливого офис-блока. Ланселот, сэр Гавэйн и другие члены этого сборища сказали бы, что это проще простого: им стоило только вскочить в седло и блуждать вокруг королевства Лугрского, пока облако или видение не снизойдет и не укажет верного направления. Им всего лишь на время надо было дать обет безбрачия, а может быть, и бедности и крайних лишений, и Грааль сам шел к ним в руки.
С этой мыслью Гарри прервался, чтобы проверить голосовую почту. Было два или три нужных сообщения, срочных: одно от Розамунды Раффан, которая интересовалась, как идет его расследование, и не может ли она помочь чем-либо, и, быть может, им снова стоит обсудить это. Любой вечер на неделе подойдет. Было невозможно не отметить, что любая ночь до третьего тысячелетия подойдет ей, и Гарри решил отложить звонок.
Другое сообщение было от Анжелики Торн, которая предлагала пойти сегодня вечером в театр, а потом в клуб с несколькими друзьями. Похоже, целибат не грозил ему сегодня, но обет бедности и лишения выплывал на горизонте. Гарри перезвонил Анжелике и сказал, что согласен.
Так, после всего сказанного и сделанного, я вернулась к своему статусу — шлюхи. Я грешница, и блудница, и неверная жена, война шествует по Европе, пожирая людей, а я за всю свою жизнь никогда не была счастливее.
Когда я сказала все это Флою, лежа в его комнате на верхнем этаже в доме в Блумсбери — такой милый, знакомый и гостеприимный дом! — он засмеялся и спросил: неужели я не изменяла Эдварду все пятнадцать лет?
Да, я не была верна Эдварду, конечно, но есть разница между неверностью, когда изменяешь телом (что не так важно), и неверностью в душе (что имеет глубокое значение).
И я сказала Флою, что я изменяла Эдварду однажды или дважды (на самом деле это было шесть раз, если не считать молоденького мальчика у Клары Уиверн-Смит, и то это было только раз, днем, когда все отправились на охоту, и в любом случае он был девственником, бедное дитя, и глубоко благодарным после, так что это не считается).
— Но я не думаю, — сказала я Флою, — что ты вел жизнь монаха все эти годы?
— Нет.
— Я так и думала, — сказала я немного язвительно. — Это твоя религия — соблазнять доверчивых женщин.
Флой сказал:
— Некоторые обращают молитву к Мекке, а я — к твоему ложу, Ясмин.
— О, проклятие! — сказала я. — Если ты чему-то и молишься, то книгам. Своим и других людей.
Я повернула голову на подушке, чтобы посмотреть на него. Мы лежали на широкой кровати в комнате, которая выходила на переполненные лондонские улицы, и его волосы лежали в беспорядке — черным шелком на белом белье. Кожа его слегка поблескивала от пота после наших недавних занятий любовью, и я понимала, что безумно люблю его. И я сказала мягче:
— Расскажи мне о войне.
Выражение его лица мгновенно изменилось, и свет в глазах вдруг погас.
— Шарлотта, это чудовищно. Это ужасно, но будет еще ужаснее, еще хуже. Я не думаю, что будет еще война, подобная этой. — Он умолк, а я ждала. — Официально я прикомандирован к «Рейтерс», и еще я посылаю материалы в «Лондон газетт» и «Блэквуд мэгазин» по собственной инициативе, и это значит, что мне дозволяют быть очень близко от передовой. Иногда я был так близко, что помогал выносить раненых — эту работу делают уклоняющиеся по религиозным убеждениям, ты знаешь?
— Нет.
— Я помогал, сколько мог, — сказал он. — Особенно после того, как основные силы двинулись во Фландрию — ты ведь слышала?
