– И это все? – спросил я у Дженни, когда мы спаслись в дальний конец зала.
Она улыбнулась.
– Это его коронный трюк. Ращенко много плачет, когда извиняется. Смотри…
Ращенко тем временем снова встал, подхватил еще одного ошарашенного человека. Со щек русского закапали слезы.
– Мне говорили, на славян он производит очень хорошее впечатление.
– Рад, что хоть кому-то это нравится.
– У каждого свой метод. Посмотри на итальянку…
На другом конце комнаты элегантная дама в костюме от «Шанель» увлеченно беседовала с лысым усачом. Одно за другим она снимала с себя дорогие украшения.
– Как только греческий извиняющийся уйдет, она все снова наденет, чтобы быть готовой для следующего. По всей видимости, у нее есть какая-то завлекательная речь о том, чтобы обнажиться перед собеседником. А француз без конца цитирует Мольера.
Я пробежал глазами по комнате.
– Все это кажется несколько…
– …топорным?
– Я собирался сказать «расчетливым», но «топорно» тоже подойдет.
– Верно, Марк. Потому-то ты здесь. Искренность в покаянном подходе – это искусство. Его вот здесь надо чувствовать. – Она ткнула меня пальцем в левую сторону груди. – Плюс, уверена, ты сваришь потрясающий гамбоу. А вот и Макс. Пойдем поздороваемся. Знаю, он хочет кое-что тебе показать.
Оставив меня с Максом, Дженни ушла улыбаться гостям. А Макс сразу же повел меня к боковой двери.
– Пойдем, сынок. Лучше бы нам отсюда выбраться, пока я не попал в лапы к Ращенко.
– Значит, вы с ним знакомы?
Макс устало кивнул.
– Знаком? Меня временно направляли в Российскую Федерацию, так что встреча с ним была неизбежной. Уж ты мне поверь, он мне немало костюмов промочил.
– Выходит, с Форин-офис вы уже не работаете? Я не знал.
– Дела, дела, – просто ответил он. – Дел всегда по горло.
Сгущались сумерки, и нас ждал двухместный кар, на каких ездят по полю для гольфа. Макс сел за руль, завел мотор и на первой же развилке свернул к одному из ангаров. В углу рта у него висела неизменная сигарета, и, пока мы ехали, ветер уносил струю дыма ему за плечо. У ангара инженер в сальном синем комбинезоне отпер раздвижные ворота, и мы скользнули в темноту, разгоняемую лишь клинком света от лампочки сигнализации снаружи. Макс вынул из кармана пачку и достал очередную сигарету, а потом, прикрыв огонек ладонью, прикурил от трещащей искрами зажигалки: тактичное пятнышко оранжевого тепла подсветило снизу его сухое, угловатое лицо. Где-то в темноте пистолетным выстрелом щелкнул выключатель, за ним последовал другой щелчок, потом третий. В дальнем конце ангара ожила батарея дуговых ламп.
Во всю ширину ангара висел, шелковисто мерцая в свете ламп, театральный задник от пола до потолка. Перед ним располагался подиум с пюпитром и микрофонами: завтра с него официально объявят о моем назначении. На гигантском занавесе была напечатана черно-белая фотография: под открытым небом, на вершине короткой и широкой лестницы, держась напряженно и прямо, стоит на коленях мужчина. Его руки сжаты перед грудью и на фоне черного плаща кажутся совсем белыми. Высокий лоб, элегантно зачесанные назад редеющие волосы. Голова наклонена так, что взгляд как будто устремлен в какое-то место футах, наверное, в двух перед ним. Он словно бы не замечает толпы окруживших его, но держащихся на почтительном расстоянии людей. У многих в толпе – камеры, и все как одна, как поймавший этот кадр фотограф, снимают. Значит, событие эпохальное, хотя я его не узнал.
Макс Олсон благоговейно смотрел на фотографию, будто прогрузившись в воспоминания. Затянувшись, он выпустил дым, который закачался в лучах света от софитов.
– Варшава, – торжественно сказал он. – Декабрь тысяча девятьсот семидесятого. – На меня он не посмотрел, а только махнул сигаретой на фотографию. – Узнаете его?
Я сказал: мне очень жаль, но нет.
Он рассмеялся.
– Не нужно передо мной извиняться, молодой человек. За это не нужно. Это Вилли Брандт…[23] – Первую букву имени он произнес жестко на немецкий лад.
– Канцлер Западной Германии?
– Молодец. Канцлер Западной Германии. Величайший канцлер послевоенной Германии, хотя кое-кто, возможно, со мной не согласится. Знаете, где это снято?
– Ну, вы же сказали – в Варшаве…
– Он стоит у памятника полумиллиону евреев из варшавского гетто, которых убили нацисты.
– И он… – я помешкал, боясь не выдержать испытания, – …извиняется?
– Плодотворная для Западной Германии инициатива, – одобрительно ответил Макс и, устало качнув головой, добавил: – Господи, как же в тот день было холодно.
– Вы там были?
– О, разумеется. Я стою за толстым армейцем в форменной фуражке. Видите его? Ну, я сразу справа и чуть позади…
– Извините. Я не совсем…
– Я там был, вот и все. А после Вилли мне сказал… Подошел ко мне, хлопнул по плечу и сказал: «Макс, может, мне следует подыскать себе подштанники потеплее…»
– Вы знали Вилли Брандта?
– В шестидесятых-семидесятых я одно время был прикомандирован к нашему посольству в Бонне.
Сказано было так, будто это само собой разумелось. Он снова замолчал и глубоко затянулся сигаретой.
– Вот он наш человек, Марк. Образец для подражания команде Покаянного Подхода. С тех пор подобных выступлений не бывало.
– А Клинтон в Кигали в девяносто восьмом?
Обернувшись, он наградил меня насмешливой отеческой улыбкой.
– Кое-что ты почитал.
Кое-что, согласился я. Мой офис подготовил несколько брифинговых документов, и я постарался пролистать как можно больше. В одном говорилось про поездку Клинтона, когда он еще был президентом, в Руанду, чтобы извиниться за невмешательство мировой общественности в руандский геноцид.
Макс раздраженно потянул носом воздух.
– Хочешь расскажу тебе кое-что про Клинтона в Кигали, Марк? Хочешь? – Ответа он не ждал, но я все равно кивнул. – Тебе известно, что он пробыл там только два часа? – Я снова кивнул. – И что он не уезжал с летного поля?
– У службы безопасности возникли определенные опасения, и…
– Даже турбины президентского самолета не выключили, – сказал он, тщательно выговаривая каждый слог, чтобы до меня дошло. – Все это время мальчик Билли стоял на взлетной полосе, выворачивал душу наизнанку и говорил умные слова про миллион погибших, которых там не было, чтобы его услышать, а были там только четыре «роллс-ройса» с работающими моторами, готовые стартовать в любую минуту. – Он в последний раз затянулся, бросил сигарету и раздавил ее носком ботинка. – Если приехал на легковушке извиниться перед соседом, заглушить мотор – это всего лишь вежливость. Хотя бы на минуту. Тебе не кажется?
Я снова умудренно кивнул.
– Нет, Марк. – Он указал на коленопреклоненного канцлера. – Вот на кого тебе надо равняться. – Сделав несколько шагов ко мне, он положил мне руку на плечо, и мы вместе стали смотреть в колоссальное лицо. – Я просто хотел, чтобы Вилли Брандт и его наследник немного побыли вместе.
Завтра, сказал он, будет сущий цирк. А пока только я и он. Поэтому мы постояли молча и, задрав головы, глядели на театральный задник, а я тем временем старался думать торжественные мысли про
