потолке, – эти ряды перфорации были единственным освещением на первом этаже.
– Миссис Гестридж…
При звуке моего голоса она вздрогнула и подняла глаза, но прищурилась, точно едва-едва вспомнила мое лицо.
– Да? – неуверенно сказала она.
– Я Марк… Бассет. Я пришел, чтобы… – Но слова замерли у меня на губах, когда, откинувшись на спинку стула, она смерила меня взглядом.
– Я знаю, кто вы.
– Да. Полагаю, знаете.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга молча, пока я не спросил, указав на стул:
– Можно мне сесть?
– Не уверена, – холодно отозвалась она и посмотрела на кипы документов. – В бухгалтерии разбираетесь?
Я покачал головой.
– Я не силен в цифрах.
– Только в словах?
– Я уже и в этом сомневаюсь.
– Сомневаетесь? – Внезапно отвлекшись, она поглядела мимо меня на кого-то еще, кто как раз вошел в зал. – Все в порядке, Шарли. Можешь не прятаться в темноте. Моя дочь Шарлотта, мистер Бассет. Шарли, это…
Из темноты в круг света вышла маленькая девочка.
– Я знаю, кто вы, – произнес детский голосок. – Я вас по телевизору видела. Мама говорит, вы тот хрен, из-за которого папа себя убил.
– Шарлотта!
Я закрыл глаза и поднял руку, призывая ее мать к молчанию.
– Нет, не надо. Все в порядке.
– Вот уж нет, мистер Бассет. Я не хочу, чтобы моя шестилетняя дочь так выражалась.
– Но это же ты сказала, что он хрен, мама.
– Шарли, пожалуйста!
– Да и вообще при чем тут хрен? Из-за того, что горький?
– Шарли, поднимайся к себе, а я сейчас приду, как только мистер Бассет…
– Нет. Подождите, – сказал я, – всего минутку. – Встав, я присел на корточки, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с Шарли, коленки у меня при этом скрипнули, а объемистые ляжки натянули тонкую ткань брюк. – Все нормально.
Я поглядел прямо в лицо девочки. Может, так и надо поступить? Извиниться перед дочерью. Если я сумею сказать этой маленькой девочке, выпустить слова, мое раскаяние станет более реальным, более искренним. Я смог бы сделать, что нужно, и уйти. Я пожевал нижнюю губу. Шарли хмурилась на меня из-под длинной челки.
– Извини, – медленно и решительно начал я, – что слова, которые я написал про ресторан твоего папы, заставили его уйти…
– Никуда он не ушел, – резко прервала она меня. – Он себя убил. В печке. Она там. В кухне. – Она казала на качающуюся дверь в углу.
Закрыв глаза, я шмыгнул носом и постарался взять себя в руки.
– Шарли!
Я опять знаком ее остановил.
– Нет, правда все в порядке, – сказал я, снова помолчал и сделал глубокий вдох. – Шарлотта, мне действительно очень жаль, что твой папа убил себя после того, как прочел, что я о нем написал.
И почувствовал, как что-то холодное и влажное скользит по крылу моего носа и падает на гладкий пол. Шарлотта нахмурилась, потом поглядела мне за плечо.
– Мама, этот дядя плачет.
– Только этого мне еще не хватало, – сказала Фиона Гестридж. – Еще одного рыдающего самца. У меня на этой неделе таких полная кухня.
– Извините, – сказал я и поднял ладонь к лицу, чтобы стереть с пламенеющих щек слезы.
– Мистер Бассет. Марк… Вставайте. Сядьте вот сюда. Пожалуйста. Выпейте воды.
Поднявшись на ноги, я подошел к столу и, неловко улыбнувшись, сел. Шарлотта тоже подошла и потянулась за шоколадкой. Я посмотрел на крохотную ручонку, поймал неподвижный взгляд матери, которая сказала:
– Только одну и не больше.
– Мне правда очень жаль, – сказал я, когда кругляшок горько-сладкого шоколада исчез в бархатном мешочке детского рта. Я повернулся к ее матери. – Честное слово, мне не хотелось причинять боль Джону, или вам, или… – Тут не к месту еще одна слеза соскользнула с моего носа и упала на накрахмаленную скатерть.
– Пожалуйста, хватит. Перестаньте, – сказала Фиона и протянула мне стакан с водой и бумажный носовой платок. Я пил не отрываясь, пока не почувствовал, как холодная жидкость бежит по пищеводу, успокаивает дыхание.
Когда стакан опустел, она опять откинулась на спинку стула и сказала:
– Вам не в чем себя винить.
– Но ведь…
Мотнув головой, она заставила меня замолчать.
– У Джона была тяжелая депрессия. Уже больше года, может, даже два. Это не первый раз, когда он пытался покончить с собой. Честно говоря, я даже удивилась, что он не сделал этого раньше.
– Извините, – сказал я, потому что это показалось единственно достойным ответом.
У Фионы вырвался резкий ироничный смешок.
– Хотите знать правду? Я вам скажу правду. Джон был никудышным поваром. Поистине отвратительным. А суть трагедии заключалась в том, что он сам это сознавал. Он прекрасно понимал, что ни на что не годится. Вот что его прикончило. Не вы. Жаль вас разочаровывать, но это так.
– Но все равно такая жестокость была ни к чему.
– Большая часть написанного вами – правда.
Я оглядел унылый обеденный зал, потом кивнул на гроссбухи.
– Собираетесь продавать?
– Ни в коем случае.
– Почему?
– Дела идут слишком хорошо. Со смерти Джона у нас ни одного свободного стола нет – из-за шумихи в прессе. По вечерам у нас даже две смены. Думаю, к нам приходят узнать, действительно ли ресторан так плох, но Ральф, – он отвечал у нас за соусы, – взялся командовать у плиты, а он-то и в самом деле умеет готовить, поэтому еда у нас отличная. Боюсь, это означает, что многие теперь сочтут вас мстительным гадом, на пустом месте затравившим человека до смерти.
– Как-нибудь переживу, – ответил я.
В качающуюся дверь высунул голову повар в девственно чистом белом колпаке.
– Первая порция почти остыла, Фиона, – сказал он.
– Спасибо, Ральф. – Она повернулась ко мне. – Пойдемте. Вам стоит кое-что попробовать.
Мы прошли в кухню, где четверо молодых людей с короткими стрижками и серьезными лицами были поглощены приготовлением ленча: резали и сервировали, толкли и натирали. В проволочных сетках на хромированном рабочем столе лежали с десяток караваев: одни золотистые и круглые, с глянцевой корочкой, другие – овальные и матовые, более темного, голубовато-серого оттенка. Фиона Гестридж взяла один из более светлых, понюхала, потом перевернула, чтобы постучать по донышку. Звук получился гулкий, и она одобрительно кивнула. Нарезав каравай на деревянной доске, она намазала каждый ломоть толстым слоем светлого сливочного масла, потом раздала по куску всем собравшимся. Я откусил. Хлеб был теплый, почти сладковатый, с ореховым вкусом, к которому, казалось, примешивалась едва различимая кислинка
