чушь, разобью тебе башку ножкой стула».
Что тут ответишь на такие грубости, да еще человеку, лишенному тонкой, как кружева, души?
«Ты, конечно, горазд пасть разевать, – говорю я ему, – но ведь там, где моя башка, будут и мои кулаки». Надеюсь, этого деликатного намека достаточно.
Спору нет, Чурбан Хопкинс парень крутой, но разок его поставили на место гаечным ключом, так что нос у него побагровел и расплющился, что стручок перца, замаринованного в банке. Плотный, коренастый, косая сажень в плечах, а ручищи короткие и толстые не в обхват – такими матросов в мультфильмах изображают, и все же, мне кажется, я бы с ним справился.
Альфонс Ничейный, которого, при его хладнокровии, ничем не вывести из равновесия, высказал свое мнение иначе:
– Книга твоя очень хороша, – заметил он, со скучающим видом откладывая в сторону рукопись. – Вот только личность автора вырисовывается нечетко.
– Я старался откровенно писать о себе, как и положено великим исследователям.
– Верно-верно, из написанного более-менее ясно, какой ты оболтус. Но мы-то, кто близко знаком с тобой, знаем, что ты дурак с пеленок.
Вступать с ним в пререкания, что ли? Тем, кому деликатности и понимания не хватает, свое не вложишь. Я так прямо и сказал:
– Слону завсегда в кайф затаптывать ростки поэтического вдохновения.
По-моему, здорово я ему врезал.
А мой дружбан, которого Турецким Султаном прозвали (он не был с нами в Легионе и страсть до чего любит писать письма), накатал мне такую цидулку:
«Я фсигда знал, што ты идиет, каких на свети мало, но етакая махровая дурь дажы ф самом страшном сне ни привидится. Ни вздумай сачинять пра миня сваи дурацкий байки, а то вить и я магу взятца за пиро и написать пра тибя такова, што чиртям в приисподней жарко станит, а тибе, бизмозгламу, и падавна. За писанину сваю при фстречи палучишь ат миня заслужанную награду – качергой па кумполу, так што шышик ни сачтешь. Ты миня знаишь, за мной ни заржавеит. Папомнишь, как фсякии нибылицы пра каришей сваих самых што ни на есть блиских плисти да паклеп вазвадить. Я тя жива атважу и фсякую ахоту атабью.
Однако никакие дружеские уговоры-приговоры-наговоры не смогли удержать меня в намерении увековечить для потомков случившееся, вследствие чего и появился мой очередной роман. Полагаю, читателю придется по душе изысканная в своей простоте манера изложения.
Итак, приступаем!
2
Учебный плац.
– Сми-ир-на!
Мы вытягиваемся в струнку. Тонкие, острые усы сержанта Потрэна и тощая бороденка дрожат мелкой дрожью.
Что опять не по нем?
– Детки мои ненаглядные, – начал он с ласковой отеческой улыбочкой, – мне попался бесхозный ремень у трактира, где вчера трое легионеров исколошматили почем зря полтора десятка торговцев, путешествовавших с караваном.
Ох уж эти легионеры, все-то им неймется!
– В темноте виновных не удалось опознать, и они сбежали. Кто эти трое? Пусть выйдут вперед, это будет самым разумным!
Верно говорит сержант. Почему из-за какой-то разгульной троицы весь батальон должен торчать на плацу?
Однако никто не двинулся с места.
– Значит, не желаете признаться добровольно? – с глумливой усмешкой продолжает сержант. – Если президент республики спросит: «Кто эти три легионера, разгромившие целый караван?» – что я ему отвечу?
Где уж нам додуматься до ответа президенту…
– А я скажу ему: «Не иначе, господин президент, это были переодетые арабки-девицы, потому как никто из легионеров не признался».
И вдруг истошно вскрикнул, словно сраженный в самое сердце. Обезьяны, дремавшие на ближней пальме, порскнули прочь сломя голову…
– Кто дрался этим ремнем? Кто ударил проводника каравана с такой силой, что у бедняги вылетели восемь зубов, а сам он рухнул вниз головой в верблюжью поилку?
Да-а, удар, видать, был жестокий. Но гарнизонная жизнь порой доводит до скотского состояния, вытравливая в легионерах все человеческие чувства.
– Я спрашиваю: кто дрался этим ремнем?!
Молчание.
– Капрал! Проверить у всех ремни!
Ай-яй… Ремни у суданских пехотинцев на полдюйма шире наших, а на мне аккурат такой. Ежели капрал заметит, мне не поздоровится. Скажут, что я намеренно спровадил в поилку башкой вперед погонщика, который первым полез в драку. Откуда мне было знать, что он так грохнется? Поди рассчитай в потемках силу удара, да в особенности после того как Хопкинса упрекнули в том, что он разглядывал бинокль, который потом пропал. Ну не свинство ли подозревать в краже человека только потому, что он подержал в руках какую-то вещь!
Мы всего лишь защищались, когда на нас набросились после того, как оскорбленный в лучших чувствах Хопкинс швырнул в обидчиков помойный ящик.
– Смотрите-ка! – взвизгивает капрал. – На нем широкий ремень! А ну, соколик, шагай вперед!
Я делаю шаг вперед.
– Что это за ремень на тебе?
– Поясной.
– Кретин! Я спрашиваю, что это за поясной ремень?
– Казенный.
В беседе с Потрэном я прикидываюсь недоумком, и он уверен, будто я обделен умом от рождения. Стоит ему смекнуть, что я только с ним придуриваюсь, и не сносить мне головы.
– Крокодил безмозглый! Я спрашиваю, откуда у тебя взялся этот ремень. Ведь он принадлежит суданскому пехотинцу!
– Так точно, господин сержант.
– А это твой ремень? – Со зловещим спокойствием он сует мне под нос бесхозную вещь.
– Да, господин сержант.
– Чего ж ты не сказал раньше?
– А вы не спрашивали, господин сержант.
– Я спрашивал, кто дрался этим ремнем.
– Ремень мой, но я им не дрался.
– Ах так? А если президент республики поинтересуется, каким образом солдатский ремень сам по себе мог попасть к дерущимся, что я ему отвечу?!
Я щелкнул каблуками.
– Что ремни имеют обыкновение иногда теряться.
– Каналья! Потрэну не нравилось, когда я отвечал на его риторические вопросы. Но ведь долг
