асимметрия в моем лице была всегда – словно у разбитой в мелкие дребезги, а потом старательно склеенной фарфоровой вазы. Сейчас это то самое лицо, с которым я родилась, и все же немного не то. Чуть искаженное и до странности лишенное выражения.
Когда-то я была красивой.
Потянувшись к полочке за расческой, я нечаянно столкнула ее на пол и вместо нее схватила щетку. Так, начать с кончиков, постепенно поднимаясь выше, к корням. Будто лошади гриву расчесываешь – прядь за прядью, аккуратно распутывая узелки. Но смотреть на себя было уже выше сил. Кипя от злобы и негодования, я от души запустила щетку в волосы, не церемонясь, повела вниз, и щетка застряла в густой шевелюре.
Секунд сорок пять я пыталась ее вытащить, дергала во все стороны, не заботясь, что с корнями выдираю волосы. Потом громко чертыхнулась, в гневе смахнула с полки стакан и мыльницу, рванула на себя ящик и вытащила ножницы.
Обозленная, дрожащая, тяжело дыша, я остригла космы и высвободила щетку. Она упала на пол вместе с комом намотанных на нее черных волос. Напряжение в груди слегка отпустило. Тело обмякло, будто под прохладным дождиком. Я постепенно успокаивалась.
За десять минут я бесстрастно обкорнала остатки своей гривы – коротко, под мальчишку. То немногое, что осталось, небрежно взъерошила пятерней. Сойдет, в «Вог» я и похуже видала! Потом замела с пола клочья волос вперемешку с осколками стакана, высыпала все это с совка в мусорное ведро и вышла из ванной.
У меня всю жизнь были длинные волосы.
Утро выдалось зябкое, укутанное густым, стелющимся по земле туманом. Остро и сильно пахло влажной зеленью, землей и конским навозом. От канала, что протекал за полями, несло затхлой сыростью. Я вышла во дворик маленького дома для гостей, где жила, и глубоко вздохнула.
Три месяца назад я пришла сюда, как беженка. Безработная, бездомная, никому не нужная, нелюбимая, брошенная. И все это поделом. Два года я не работала по специальности, причем почти все это время скиталась по больницам, где доктора в меру сил старались поправить ущерб, нанесенный моему телу в тот день, у вагончика братьев Голем. Собрали по осколочкам кости, залатали разодранную кожу; словно трехмерную головоломку, заново вылепили левую сторону моего лица. А вот с психикой вышло не столь успешно.
Надо было что-нибудь с собой делать, покуда я не добралась до того самого ножа. И потому я ответила на объявление «Требуется конюх» в «Сайдлайнз», журнале по коневодству, который выходил два раза в месяц.
Странная штука жизнь! В предопределение верить не хочется. Если верить, надо признавать существование изощренно-жестокой высшей силы, иначе как объяснить насилие над детьми, извращенцев, СПИД, гибель хороших людей на боевом посту? Однако случайным поворотам судьбы я не устаю дивиться.
Оказалось, что телефонный номер из того объявления принадлежал Шону Авадону. Шона я знавала сто лет тому назад, во времена моего увлечения верховой ездой, когда я была балованной, взбалмошной девчонкой из Палм-Бич, а он – неуправляемым двадцатилетним шалопаем, который тратил семейный капитал на лошадей и безумные загулы с такими же смазливыми юнцами из Швеции и Германии. Мы дружили, и Шон часто повторял, что дружба с ним восполняет мне отсутствующие чувства юмора и стиля.
Семьи наши жили по соседству, на обращенном к озеру Уорт берегу узкого острова. Отец Шона был магнатом в области недвижимости, а мой – адвокатом всех самых влиятельных мошенников Южной Флориды. Землевладелец и крючкотвор, и у каждого по неблагодарному отпрыску. Мы с Шоном сблизились на почве родительского неодобрения и любви к лошадям. Друзья по несчастью, вдвоем против всего мира.
Все это казалось далеким, как полузабытый сон. Столько всего произошло с тех пор. Я уехала из Палм-Бич, исчезла из той жизни. Потом, выражаясь метафорически, прожила другую жизнь и умерла. А потом ответила на объявление «Требуется конюх».
Ту работу я не получила, но мне досталось другое. Как бы ни были заторможены мои реакции, я все же заметила жалость в глазах Шона, когда мы встретились в баре. Я была бледной тенью той девушки, которую он знал двадцать лет назад, – тенью столь жалкой, что даже из гордости не могла притвориться психически нормальной. Наверное, откажи он мне, это могло стать последней каплей. Если бы я вернулась домой, в съемную квартиру, то постаралась бы добраться до разделочного ножа.
Но Шон взял меня за шкирку, как бродячую кошку (очень часто повторяющееся в моей жизни сравнение), поселил у себя в домике для гостей и попросил подготовить к зимнему сезону пару коней. Утверждал, что моя помощь ему необходима. Его бывшая партнерша (по совместительству любовница) сбежала в Голландию с конюхом, а без помощника он как без рук. Послушать его, так выходило, будто он предлагает мне работу. А на самом деле это была просто отсрочка моего смертного приговора.
Прошло три месяца. Я все еще размышляла о самоубийстве, каждый вечер доставала из ящика прикроватного столика пузырек викодина и высыпала таблетки на ладонь. Я смотрела на них, пересчитывала и думала о том, что одной таблетки достаточно, чтобы утолить физическую боль, не оставлявшую меня ни на день после «инцидента», как называл это мой адвокат. (Инцидент – какое стерильное, опрятное слово! Маленькая неувязка, которую легко выделить из полотна жизни и удалить. Насколько не похоже на то, как воспринимала случившееся я.) Итак, одна таблетка утолит боль. Тридцать положат ей конец навсегда. А у меня набралось уже триста шестьдесят таблеток.
Каждый вечер я смотрела на них, затем ссыпала обратно во флакон, а флакон убирала на место. Так ни одной и не приняв. Мой ежевечерний ритуал.
А в качестве ежедневного ритуала я три месяца подряд приходила в конюшню Шона и занималась его лошадьми. Оба ритуала успокаивали меня, но совершенно по-разному. Таблетки были связаны со смертью, и каждый вечер, не приняв ни одной, я одерживала победу. А лошади ассоциировались с жизнью, и каждый проведенный с ними час был отсрочкой казни.
Довольно рано, еще в детстве, я пришла к выводу, что есть в моей душе лишь мне одной принадлежащее место, маленький островок покоя в самой глубине моего существа. Некоторые находят в себе этот «дом души» путем медитации, молитвы или занятий йогой. А мне он открывается, когда я верхом на лошади. Моя религия – искусство конной выездки.
Выездка – дисциплина, рожденная на поле боя в древние времена. Боевых лошадей учили точности движений, чтобы помочь седоку не только уйти от врага, но и атаковать. Спустя много веков поле брани сменилось ареной для показательных выступлений, а сама выездка превратилась в нечто вроде конного балета.
Неискушенному зрителю кажется, будто это очень легко и не требует никаких усилий. Опытный наездник сидит на лошади абсолютно неподвижно и не обращает на себя ни малейшего внимания зрителей, буквально сливаясь с фоном. На деле же и от коня, и от седока выездка требует больших усилий – и физических, и душевных. Разнообразных и сложных. Наездник должен приноравливаться к каждому шагу коня, к равновесию каждой клеточки его тела. Малейшее смещение веса всадника, еле заметное движение руки либо напряжение икроножных мышц влияет на качество выступления. Сосредоточенность должна быть абсолютной. Все остальное становится совершенно неважным.
Верховая езда была моей отдушиной в отрочестве, когда я чувствовала себя не властной над всем остальным в своей жизни. Когда я пошла работать, она помогала мне снимать стресс. А когда у меня вообще ничего не осталось, стала просто спасением. Верхом на лошади я чувствовала себя полноценным человеком, ощущала связь с тем самым жизненным центром внутри себя, который в остальное время был недоступен, и обретала душевное равновесие.
Мы с Д’Артаньяном скакали по песчаному кругу, разгоняя стелющиеся над землей последние клочья утреннего тумана. Мышцы коня напрягались и перекатывались под блестящей шкурой, копыта размеренно, как метроном, отбивали ритм. Я натянула левый повод, опустилась в седле и плотнее сжала икрами конские бока. Волна напряжения прокатилась от крупа по спине коня; он выгнул шею и медленно загарцевал. Казалось, он плывет подо мною, пружиня, словно огромный мягкий мяч; я чувствовала, что он мог бы взлететь, знай я, какое секретное слово шепнуть ему на ухо.
