– Как?
– Вы не могли бы еще раз объехать площадь? Я, кажется…
– Пожалуйста, мне-то что. Счетчик работает.
Да, это был действительно он. Андре. Музыкальный мастер.
А то, что он держал в руке, – действительно парка Эмиля.
Рафаэль Лепаж, которому никогда не изменяло дыхание, который умеет вдыхать и выдыхать одновременно, который учит дыханию молодых флейтистов всего мира, не может вздохнуть.
– Еще раз, – просит он.
Шофер бросает на него в зеркальце насмешливый взгляд и, пожав плечами, делает третий круг.
Это действительно он.
В голове Рафаэля солнце дробится на тысячу ромбиков.
– Теперь на улицу Сены? – спрашивает шофер.
– Да, – кивает Рафаэль.
Он дома, у себя, у них дома, его качает в нескольких сантиметрах над полом, знобит, трясет, крутит. Не в состоянии дышать, он мечется из комнаты в комнату по большой квартире, где, казалось ему, он был счастлив. Все здесь чисто, все красиво, каждая мельчайшая деталь этой незапятнанной красоты смеется ему в лицо и терзает душу: герани на окнах, ваза с фруктами на буфете, светлый, без единой пылинки паркет, сверкающий бело-голубой кафель на стенах кухни, и детская, которую он сам готовил для младенца – но Эмиль уже не младенец, он вырос, ему пора в школу, почему же Саффи так не хочет отдавать его в школу? – с самолетиками на обоях и аккуратно прибранными игрушками, и их спальня, где идеально, без морщинки, без складочки застелена кровать, где кружевные занавески на окне выстираны и отглажены, где их одежда, его и ее, висит в одном шкафу, вещи Рафаэля слева, вещи Саффи справа, туфли внизу, начищенные до блеска, стоят рядышком, как мужчина и женщина, идущие по жизни рука об руку, вместе на концертах, вместе на обедах, вместе на церемонии вручения ордена Почетного легиона… “Познакомьтесь, моя супруга…” – “Очень приятно…” – “Моя жена…” – “Мадам Лепаж…” Почему она не напомнила ему в тот вечер, что они с мастером уже встречались? Почему ничего не сказала, когда он знакомил ее с Андре, Андрашем?
Дикий, звериный рык вырывается у Рафаэля. Скрученный спазмом желудок подкатывает к горлу. Упав на колени у кровати, он начинает молиться, как в тот день, когда родился его сын, – но на сей раз его губы шепчут не обрывки заученных в детстве молитв, теперь это молитва личная, отчаянная, из самого нутра рвущаяся. “Боже! – стонет он. –
И он проливает потоки слез и соплей на бургундское атласное одеяло, вручную простеганное во время Первой мировой войны его бабушкой Трала.
Саффи с Эмилем возвращаются в половине пятого, когда уже смеркается. Рафаэль успел немного прийти в себя. Он умыл лицо холодной водой. Причесал редкие черные кудри, еще украшающие его голову сзади. Зажег лампы и устроился на диване со свежим “Мондом”. Но он не понимает ни строчки и по-прежнему не может дышать.
Он слышит их голоса – оживленные, спевшиеся – еще на лестнице. Раздается звонкий смех Эмиля, и тут же смех Саффи вторит ему. Поворачивается ключ в замке – и вот они здесь, перед ним, тараторят, сияют. Рафаэль встает и идет к ним точно во сне; оба нежно целуют его, но поцелуи кажутся ему машинальными, рассеянными. Саффи, уже направляясь в кухню, чтобы заняться обедом, бросает на ходу:
– Мы катались на колесе обозрения, что на площади Согласия!
– Вот как? – с трудом выдавливает из себя Рафаэль. Он снова опускается на диван, ноги его не держат.
– Так здорово было! – добавляет Эмиль.
– Ты пустишь себе ванну, Schatz? – кричит Саффи из кухни.
Оставшись в гостиной один, Рафаэль судорожно ловит ртом воздух, давится, задыхается: вот и рухнула жизнь, в которой он жил, как дом Лотты под бомбежкой.
За обедом он ест, не чувствуя вкуса, и потрясенно смотрит то на жену, то на сына: лгут не моргнув, так уверенно, значит, ложь давно им привычна.
– Хочешь еще запеченного картофеля?
– Нет, спасибо.
– У тебя сегодня нет аппетита? Надеюсь, ты не заразился насморком от Эмиля.
– Нет, все хорошо.
Насморк Эмиля. Запеченный картофель. Бред. Он не видел того, что он видел.
Наступает его очередь лежать без сна рядом со спящей женой. Саффи дышит глубоко и ровно; время от времени у нее вырывается довольный вздох. Что ей снится?.. С каких пор она?.. Саффи никогда не произносила в постели чужого имени, вспоминает Рафаэль, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Но… и моего тоже никогда.
Часа в четыре он не выдерживает, встает и принимается мерить шагами гостиную.
В шесть он принимает решение: надо как-то остаться наедине с Эмилем и учинить ему допрос. Но как это сделать? Эмиль ведь ни на шаг не отходит от Саффи. Парню почти шесть лет, а он все держится за мамину юбку, это ужасно! – вдруг понимает Рафаэль. Противоестественно, чудовищно!
В семь (Гортензия де Трала-Лепаж всегда поднимается рано) он снимает трубку телефона и набирает ее бургундский номер.
В восемь, когда из спальни наконец появляется Саффи, завязывая поясок черного шелкового кимоно с золотой вышивкой, его подарка на двадцатипятилетие, он сообщает ей:
– Я сегодня еду в Бургундию с Эмилем.
– Как? – переспрашивает она, щуря глаза, еще сонным голосом.
Рафаэль наливает ей кофе.
– Только что звонила моя мать, – объясняет он (ложь за ложь). – Она умоляла меня привезти ей внука… Ты же знаешь, мама уже в годах, а после того, что произошло с Алжиром, она очень сдала; Эмиль – ее единственный наследник… Ее надо понять, Саффи. Понять и простить.
– На сколько вы уезжаете?
– Туда и обратно, завтра вернемся. Она только хочет познакомиться с ним, сделать ему подарок на Рождество… Эмилю скоро шесть, а он никогда не видел свою единственную бабушку, нельзя же так!
Саффи не возражает. Она сидит, опустив голову, глядя в чашку с кофе. Потом подносит чашку к губам и отпивает большой глоток, чтобы скрыть (по крайней мере, так кажется Рафаэлю) невольную улыбку.
– Ладно, договорились, – кивает она. – Я понимаю твою мать.
– Переживешь без сына до завтра? – не удерживается он от подловатого вопроса.
– Переживу.
Он ее ненавидит.
XVII
И вот, около часу дня, безмолвный Рафаэль и притихший Эмиль садятся в такси и отправляются на Лионский вокзал. Они впервые едут куда-то вдвоем, отец и сын.
А в это же самое время Саффи весело бежит под дождем: впервые она идет к любовнику одна. Ночевать она не останется (знает, что консьержка всегда подмечает, когда она ушла, когда пришла), но поужинает у него, побудет подольше… На мосту Искусств порыв ветра выворачивает ее зонтик, и она громко смеется.
Эмиль и Рафаэль, одни в купе, по-прежнему молчат. За окном унылый, однообразный пейзаж и непрерывный дождь. Струи дождя хлещут поезд. Эмиль рисует пальцами узоры на запотевшем от его дыхания окне. Смотрит на сползающие по стеклу капли – как у Андраша под звуки “Que sera, sera”, в тот далекий день, которого он не помнит, – но здесь их траекторию круто преломляет скорость поезда.
Рафаэль ерзает, нервничает и не знает, как сказать сыну то, что он хотел ему сказать.
Андраш открывает любовнице дверь, она входит, раскрасневшаяся от холода. Он берет у нее из рук зонтик, отряхивает его и ставит в угол. (“Зонтик – он? Нет, не может быть! Зонтик до
