Дэнси уже почти дотащила ветку до быстро растущей кучи, но его слова заставили ее остановиться. Она бросила ветку и обернулась, яростно подбоченившись.
– Откуда я возьму деньги, чтобы открыть пансион или кафе? И с какой стати, если у меня есть вот это?
Маленькая испачканная рука ее вскинулась в негодующем жесте, и Клинт увидел кровь. Отбросив топор, он кинулся к Дэнси. Она пыталась вырваться, но сильные пальцы сомкнулись на ее запястьях и повернули руки ладонями вверх.
– Господи, Дэнси, что же ты ничего не сказала? – вырвалось у него при виде царапин и волдырей, покрывавших эти бедные ладошки. – Надо было надеть перчатки. Я просто не подумал…
– Я тоже, – призналась она. – Глупое упрямство, вот что это было. Захотела, видите ли, доказать, что могу работать не хуже любого мужчины. Глупо, да? – Она подняла на Клинта огорченные глаза.
– Пойдем, надо промыть ранки.
Взяв за локоть, Клинт повел ее с вырубки домой, усадил на крыльцо, вынес из хижины ведро с водой и чистые тряпки для перевязки, все это время повторяя себе, что это именно то, чего он хотел: измучить ее, сделать несчастной, заставить страдать, чтобы она с радостью ухватилась за предложение, которое он намерен ей сделать, когда назреет время, и убралась отсюда подобру-поздорову. Не важно, что она недурна собой и он с удовольствием подумывал, как все могло бы сложиться при иных обстоятельствах. Факты есть факты. Средний Теннесси не место для одинокой женщины, особенно когда кругом кипят страсти между янки и жаждущими мести южанами, освобожденными черными рабами и белыми бродягами, пришлыми карпетбеггерами[2] и местными скалавэгами [3]. Оставаться здесь небезопасно: есть основания предполагать, что дальше будет еще хуже. Если для того, чтобы заставить ее уехать, надо, чтобы она как следует намаялась, – пусть будет так! И нечего ее жалеть.
Дэнси молча наблюдала, как он бережно, осторожно обмывал царапины и ранки. Подхлестываемая желанием показать, на что она способна, Дэнси и не заметила, в каком состоянии ее руки, и теперь оставалось только терпеть, сдерживая стоны и охи. Потом Клинт смазал ранки какой-то мазью, и сразу стало легче. Она спросила, что это.
– Это листья лаконоса, сваренные с мукой, оливковым маслом, медом и яйцами. Когда-то эту мазь делал один из рабов отца и научил меня. Я всегда ее держу на всякий случай.
Заботливость Клинта произвела на Дэнси должное впечатление. Когда он закончил бинтовать ее руки, она поблагодарила и, оглядев плоды его трудов, сказала:
– Надеюсь, за несколько дней заживет. В следующий раз буду умнее и надену перчатки. А пока похозяйничаю в доме и…
– Похозяйничаешь в доме? – скептически отозвался Клинт. – Дэнси, нельзя же из-за нескольких волдырей изображать из себя инвалида. Повязки хорошие и плотные – вполне можно продолжать работу. Надо закончить расчистку поля.
Он направился к двери, но на пороге нетерпеливо оглянулся:
– Ну, ты готова? Похоже, что снова надвигается гроза, надо поторопиться, чтобы как можно больше успеть.
Дэнси понимала, что он прав, но она так устала, ей так хотелось есть и она чувствовала себя такой несчастной!
– Может, поедим чего-нибудь? – робко предложила она. – Я просто умираю от голода…
– Делай, что хочешь, – сказал он нарочито нетерпеливо и вышел, хлопнув дверью.
Ему даже не надо было оглядываться: он и так знал, что она идет за ним по пятам.
День клонился к вечеру. Клинт не переставал твердить себе, что делает именно то, что нужно: надо измотать ее настолько, чтобы она рада была унести отсюда ноги. И в то же время ему было как-то не по себе: чем дольше они работали вместе, тем больше она ему нравилась. И дело было не только в том, что девушка хороша собой, – она оказалась очень славным товарищем. С ней можно было говорить о чем угодно, и они говорили, работая бок о бок.
Дэнси рассказывала об Ирландии, о том, что, хотя это прелестная страна, свежая, зеленая, с таким воздухом, словно там царит вечная весна, она все равно не переставала мечтать о возвращении в Америку.
А Клинт рассказывал о войне и о том, что, хотя эта война была призвана покончить с бесчеловечным отношением человека к человеку, он все равно бесконечно рад, что она уже позади.
Временами они начинали говорить о Дули и о том, как он, умирая, признался, что всю жизнь любил Идэйну.
– Знаешь, ты очень на нее похожа, – заметил Клинт. – Насколько я ее помню. Те же рыжие волосы. Зеленые глаза. Я помню, как моя мачеха закатила скандал, когда отец сказал, что Идэйна очень красива. С тех пор он даже глянуть в ее сторону не смел, когда они встречались на улице.
– Помню, мы твою мачеху звали ведьмой, – хихикнула Дэнси.
Несмотря на изнурительную работу, она получала истинное удовольствие.
– Представляю, как ты был счастлив, когда вырос и избавился от нее.
– Не знаю, – сказал он задумчиво. – Понимаешь, как ни плохо она ко мне относилась, мне почему-то было ее жаль. Так и не знаю почему. До сих пор не знаю. Было в ней что-то такое, что заставляло думать, будто не одна она виновата в том, что стала такой.
Дэнси кивнула, вспомнив, что однажды дядя Дули сказал ей почти то же самое.
– Но почему ты хочешь остаться тут после того, как она выставила тебя из родного дома? Ты говоришь, мне было бы лучше попробовать начать новую жизнь где-нибудь в другом месте. Почему бы и тебе не попробовать то же?
Клинт почувствовал, как все в нем напряглось. Черт побери, ничего бы этого не случилось, если бы
