пряжкой, соединявшей короткую императорскую мантию (раludamentum). Профиль приобретает характерные «франкские» черты внешности благодаря специфическому, свойственному тому времени контуру бороды. Тем самым спор из-за пустяка[110] однозначно завершился в пользу слегка свисающих усов.
Для оттиска знаков печати на воске Карл в свою бытность королем, как и его отец, использовал античные геммы. Так, прикладывая печать к судебным актам, в качестве основного «клейма» Карл применял гемму с изображением верховного бога Юпитера или гемму с портретом цезаря II века. О фактической внешности и традиционной одежде Карла эти оттиски соответствующего представления не дают. В дополнение к этим печатям на воске уже в качестве императора Карл, следуя византийским обычаям, прибегал к использованию грамот на металле. Существует очень плохо сохранившийся экземпляр королевской буллы на свинце. На ней Карл изображен увенчанным короной, голова повернута вправо. На одной копии король с бакенбардами, а вот па более поздней копии эта деталь отсутствует. Вторая грамота (булла) уже после обретения императорского достоинства на передней стороне сохранила облик правителя анфас со щитом и копьем, увенчанного трехчастным налобником. Образцом для данного изображения, причем это же относится и к надписи, является позднеантичная монета, на реверсе которой изображение городских ворот Вечного города символизирует возрождение Римской империи, или империи римлян. В отношении бороды данный источник ничего нового не добавляет, так как и эта грамота на свинце страдает такими утратами за давностью лет, что всякие размышления на данную тему вылились бы в неоправданные спекуляции.
Тщательное изложение биографом Эйнхардом внешнего облика Карла — высокий рост, твердый шаг, мужественная осанка, уверенность в своих силах и правоте и при этом полный радости, ясный взгляд — является предпосылкой проникновенного анализа характера: описание существенных черт характера Карла, его предпочтительных склонностей и интересов, его существования в широком смысле слова, не в контексте дифференцированной психограммы, а с постоянным учетом позитивно воспринимаемых персональных качеств, которые почти полностью исключают абстрагированное рассмотрение его натуры. Такая характеристика считается традиционной, стереотипно ориентированной на общеобязательные добродетели императора и истинно христианского правителя. Очерченному таким образом недостает отправного начала, отталкиваясь от которого жил и действовал Карл. Поэтому Эйнхард довольствовался перечислением аристотелевско-стоических понятий — это самообладание, терпение, инерция и благородство. В данном перечне присутствует также милосердие («сlementia») как основная монаршья добродетель.
Все это может показаться вполне традиционным. Упоминание общеизвестных, таких отправных добродетелей, как мудрость, справедливость, смелость и умеренность, не выходит за рамки обычного и заурядного. Если приглядеться внимательнее, нельзя не заметить, что в своем утонченном стремлении воздать должное характеру Карла Эйнхард отходит от намеченных параметров Светония (и Тацита). В результате выдающейся чертой характера своего героя, определяющей его действия, биограф называет понятия «magnitudo animi» и «magna-nimitas», то есть силу духа и великодушие. Как Зигмунд Гелманн отметил еще: несколько десятилетий назад, это понятие отмечается глубоким политико-этическим содержанием, которое, будучи заимствованным из трактата Цицерона «О должностях», входит в «систему социальных добродетелей, проистекающих из требований подчинить семью и государство человеку». Такая привязка к характеру чужда Свето-нию, который, кстати сказать, вовсе не стремится нащупать «сердцевину» своих цезарей, за исключением тех случаев, когда их безудержный и жесткий нрав и без того очевиден.
Хотя раннее средневековье оказалось не в состоянии постичь и выразить личность как индивидуальность в переплетении характерных сильных и слабых ее сторон и одновременно как нечто развивающееся, тем не менее Эйнхард выделил центральную добродетель правителя, которая как вершина мировоззрения, выдержки и превосходства определялась не первично религиозной мотивацией, а «имела социально-политическую ориентацию» (Зигмунд Гелманн). Именно это позволяло ему проявлять твердость и несгибаемость в достижении поставленных и осознанных им целей. Хотя столь однозначный подход Эйнхарда не позволяет ему нарисовать яркую картину душевного состояния, тем не менее раскрытый им характер значительно превосходит более позднюю агиографию или историографию, которая крайне редко демонстрирует нам личность иначе чем в духе апробированных христианских добродетелей, не говоря уже о точности мысли и языковом мастерстве автора жития Карла.
Глубинная сущность монарха определила все прочие черты его характера — открытость, общительность, привязанность к семье, «гениальность в дружбе» (Йозеф Флекенштейн), надежность, религиозно обусловленное отношение к папам, способность скорбеть в связи со смертью сыновей (и, видимо, жен) и переживания, вызванные кончиной папы Адриана I.
Политический монумент, который биограф Эйнхард воздвиг для стороннего наблюдателя как свидетельство несравнимого величия, в кругу семьи и друзей приобретает черты человечности, вызывающей нашу симпатию, К этому человеческому аспекту имеет отношение и чувство юмора Карла, о котором за отсутствием летописных свидетельств лишь иногда становится нам известно. Например, уже будучи взрослым, он вспоминает о случае, произошедшем с ним в семилетнем возрасте, когда при захоронении мощей святого Ирминона в монастыре под Парижем будущий император прыгнул в свежевырытую могилу и от неосторожного движения лишился своего зуба! Некоторые дошедшие до нас благодаря «академикам» дерзкие замечания позволяют сделать вывод, что Карлу были по душе смачные остроты, хотя они могли обернуться и против него самого.
Судя по всему, мстительность не являлась чертой его характера. Строгость и временами даже жестокость при подавлении мятежей и наказании опасных противников считались приемлемыми в тот век. Кстати сказать, Карл прибегал к этим методам исключительно редко. Эйнхард, словно извиняясь, свидетельствует, что подобное случалось исключительно под дурным влиянием его предпоследней супруги Фастрады, которого король не мог избежать.
РАМКИ ПРАВЛЕНИЯ
Отношение к близким, то есть к семье в узком смысле слова, определялось любовью и «рietas», то есть более тесной привязанностью, включая скорбь в случае смерти близких, в противоположность тому, как вел себя Август, который дочь и внучку (обе Юлии) за неприличное поведение отправил в ссылку, ибо «смерть ближних ему было легче перенести, нежели их позор» (Светоний). Карл же, наоборот, игнорировал то, что косвенно порицает Эйнхард, а именно поведение его «коронованных голубок» при дворе, возможно, не только потому, что его собственная сексуальная жизнь, наложницы и внебрачные дети начиная с середины девяностых годов, мягко говоря, не очень соответствовали морально-этическим представлениям церковных кругов. Сам Карл всячески противился замужеству своих дочерей, поскольку, по мнению биографа, не мог обойтись без «общинного жития», то есть без совместной жизни под одной крышей. Вместе с тем, как отмечает Эйнхард, в повадках дочерей обычно счастливому Карлу виделось проявление ехидства богини счастья Фортуны.
Однако забота о благополучии ближних не ограничивалась узким семейным кругом. Необеспеченная в момент кончины императора наверняка многочисленная обслуга получает все необходимое, согласно политическому завещанию 811 года.
Нежное отношение Карла к женскому полу, безусловное сладострастие их господина (и героя) стало тяжким бременем для церковнослужителей (и впоследствии буржуазных историков). Если современники Карла не осмеливались открыто критиковать его распутную жизнь, то новейшие историки, зная о выдающейся жизнеспособности императора, обходили молчанием его слабости в своих исследованиях и незамедлительно переходили к политическим деяниям.
Правитель франков являлся отцом не менее восемнадцати поименно известных детей. У Карла было пять законных жен. Гимильтруда и дочь Дезидерия, имени которой мы не знаем, по политическим соображениям из брачных связей исключались. Гильдегарда, мать троих имеющих право на преемство сыновей — Карла, Людовика и Пипина (Карломана), скончалась после почти двенадцатилетнего, а Фастрада — десятилетнего пребывания в браке, и, наконец, Лиутгарда умерла всего через несколько лет после
