проведённые в обществе кого-то другого. К концу дня я извёлся так, что мне срочно требовалось противоядие, дабы окончательно не лишиться рассудка.
В отчаянии я сходил за цветными чернилами (в то время я брал уроки архитектуры) и нарисовал на наволочке женское лицо в натуральную величину, по мере сил стараясь придать ему сходство с твоим. Потом побежал на луг, где наряженный женщиной обелиск по-прежнему трепетал юбками на ветру, и пристроил наволочку под шляпой. Несмотря на многочисленные мелкие огрехи, издали получилась вылитая ты. Можешь представить какого мне тогда было, если я покрывал размалёванную тряпицу горячими поцелуями, и в тот же вечер унёс весь маскарад к себе — уже начинались осенние дожди, и я побоялся оставить его на ночь под открытым небом.
На следующий день после того, как я рисовал твой портрет, произошёл инцидент с пролитыми чернилами — пустяк, который, впрочем, имел под собой весьма серьёзную подоплёку, о которой я узнал всего несколько дней назад.
Позавтракав в одиночестве (я избегал общих застолий в людской и, за исключением ужина, который делил с мистером Эром, ел один), я вошёл в гостиную.
Мистер Эр был в халате и, как обычно об эту пору, читал лондонскую газету.
— Сэр… — начал я.
— Браво! — Он захлопал в ладоши. Похоже, в то утро Пигмалион превратился в импресарио. — Много лучше, Хитклиф. Мы делаем успехи. Вы вошли, прямо держа голову, с незамутнённым взором, руки ваши спокойны, и вы обратились ко мне, как положено. Два месяца назад вы бы ввалились в дверь, как молодой бычок, размахивая руками, и без предисловий выпалили бы приказ — да, приказ, а не просьбу.
— Может быть, мне следует вернуться в прежнее своё состояние, — с лёгким поклоном ответил я. — Моё нынешнее вам не так интересно живописать.
— Ничуть. Я предпочитаю бледную палитру; лёгкие оттенки дают повод для более тонких острот. Вы льстите себе, любезный, если полагаете, что не оставили пищи для моей сатиры.
— Вы хотите сказать…
— Что вы, Хитклиф, хоть и научились сносно стоять и ваше обращение больше не звучит намеренным оскорблением, в остальном вы не продвинулись. Вы холодны, скованы и неизящны; вы похожи на младшего складского приказчика, который пришёл к старшему просить свечей. Освоить это — не большая победа.
— Уверен, сэр, вы поможете мне одержать бо?льшую.
— Мало чувства, сэр, мало — но вы правы. Истинный друг не спускает ошибок, но учит, как их исправить. Вот, к слову, — вам надо научиться
— Сэр?
— Любой увалень может перешагнуть порог, но только джентльмен умеет вступить в помещение. Смотрите. — Поставив чашку и отложив газету, он схватил со стола шляпу и поднял лежавшую у камина кочергу. — Предположим, что это моя трость, поскольку настоящая куда-то запропастилась, и представим, что я пришёл к вам с визитом.
— Но вы должны приехать верхом, и у нас будет хлыст, а не трость?
— Не мелочитесь, Хитклиф, мы говорим гипотетически, а гипотетически мы в Лондоне. Итак, гипотетический дворецкий объявляет гипотетического джентльмена, и тот входит в дверь — вот так. — С этими словами мистер Эр вышел в холл. — На голове у него шляпа, в левой руке трость, хлыст, шпага — неважно, в правой — ничего, но эта рука пребывает в состоянии вежливой готовности.
— Готовности к рукопожатию?
— Отнюдь; смотрите и увидите. Джентльмен изящно заносит ногу над порогом — вот так, — одаривает собравшихся приятной улыбкой и при этом обводит их взглядом — цепким, но спокойным — вот так — и входит. Далее он направляет мысок ноги на самого значительного из присутствующих — на вас, Хитклиф! — плавно подносит правую руку к шляпе большим и безымянным пальцами. Приподнимает шляпу, сгибается в поясе, наклоняя голову и шляпу одновременно — вот так. Однако, когда он выпрямляется, шляпа остаётся у него под мышкой слева — вот так. После этого джентльмен сердечно глядит на хозяина и негромко здоровается. Что? Чему вы смеётесь?
— Извините, но я не видел, чтобы
Он с минуту постоял в прежней позе, потом в притворном гневе швырнул к камину шляпу и кочергу.
— Чёрт возьми, приятель, я своё оттанцевал, а вам ещё придётся поработать, прежде чем вы получите право этим пренебрегать. Первым делом вы должны показать, что знаете приличия, и доказать, что уважаете общество. Утвердитесь в чужих глазах, а после можете, по моему примеру, поступать, как вам вздумается.
Он бы продолжал говорить ещё долго, но тут вошёл Джон, благообразный и чем-то очень недовольный. Я подумал было, что он пришёл посмотреть, кто тут швыряется кочергами, но, как оказалось, я ошибся.
— Сэр, — начал он, — в библиотеке неладно?
— Неладно? Что там может быть неладно?
— Кто-то учинил там беспорядок.
— Так приберитесь, Джон. Зачем обращаться ко мне?
— Это подозрительный беспорядок, сэр.
— Трудно описать, сэр. Я полагаю, вам лучше взглянуть самому.
Мистер Эр встал, я не двинулся с места.
— И мистеру Хитклифу тоже стоит пойти — его присутствие может вам понадобиться, — добавил Джон.
Он странно, почти весело взглянул на меня. Я пошёл за ними.
После ночной стычки мы с Джоном разговаривали только по делу, да и то односложно, но я знал, что он ревностно бережёт хозяина (своего ровесника, которому служил с малолетства) и что моё миролюбивое поведение в последние месяцы отнюдь не рассеяло его подозрений. Миролюбие это давалось мне тяжело; у меня кулаки чесались разукрасить Джону физиономию в отместку за дюймовый шрам над правым глазом, который я по его милости получил. Единственной реакцией мистера Эра на ссору, о которой весь дом говорил полторы недели не умолкая, было указание Джону впредь величать меня мистером Хитклифом. Это был бальзам на мою уязвлённую душу: несколько хозяйских слов причиняли Джону куда горшие муки, чем все мои побои.
Джон повёл нас в эркер, где я обычно занимался. В первую секунду я не понял, что произошло. Мне показалось, что мой уголок кто-то убрал нарядными праздничными лентами. Но нет: книги, которые я с вечера сложил на краю стола, были раскрыты, изорваны и разбросаны по столу, стулу и ковру. Мало того: то, что я поначалу принял за пёстрые ленты на столе и оконных занавесях, оказалось чернильными полосами — кто-то расплескал вокруг содержимое моего чернильного прибора.
Я взглянул на мистера Эра, ожидая грозы, но он только скривился.
— Ладно, — кивнул он. Потом посмотрел на Джона: — И кто, по-вашему, совершил этот нелепый поступок?
Джон внимательно изучал пряжки на своих башмаках.
— Боюсь, что не могу сказать, сэр.
— Боюсь, что можете. Говорите.
Джон робко взглянул на меня.
— Это чернила мистера Хитклифа, сэр.
— Да, — сказал мистер Эр. — И что с того?
— Ну, вчера, около девяти часов вечера, я услышал шум в холле и выглянул. Мистер Хитклиф, крадучись, выходил из библиотеки. Я стоял в тени, и он, не замечая меня, прошёл мимо к парадному выходу.
Это было правдой, и я подумал, что разгадал его игру. Я действительно заходил в библиотеку вернуть на место чернила, которыми рисовал твой портрет. Само собой, я хотел сохранить это в тайне. Мой таинственный вид заставил Джона заподозрить неладное. Он вошёл в библиотеку, убедился, что всё в порядке, и тогда учинил разгром, чтобы после свалить на меня.
