камне складывались всё в ту же отвратительную маску, которая напугала меня минуту назад.
Я уже собрался уходить, когда краем глаза заметил какое-то лёгкое движение. Кто-то в белом спрыгнул со стены, выходившей к нижней части луга, и скрылся в колючих зарослях. Дрожа от холода и волнения, я бросился вдогонку, но когда добежал до края леса, там уже никого не было, только под стеной на снегу отпечатались следы узких башмаков. Тут луна снова скрылась. Понимая, что ничего больше не увижу, я пошёл в дом.
Я плохо спал и в ту ночь, и в следующие. Мне снилась моя «женщина», она ходила по верхним этажам Торнфилд-холла и открывала подряд все двери. Она тяжёлой каменной поступью бродила из комнаты в комнату. Иногда лицо у неё было жуткое, расплывчатое, иногда твоё, иногда даже моё. За последней дверью оказывалась не комната, а усыпанный звёздами небосвод. Она делала шаг и растворялась во тьме. Я просыпался. Другой раз я видел тот же сон, но иначе. Я услышал тяжёлые каменные шаги внизу, в конюшне. Сердце заколотилось, словно желая вырваться из груди — я узнал эту поступь! Я вслушивался в свинцовые размеренные шаги на лестнице. Они приближались. Грохнула щеколда, и у моей кровати встала
И всё же это была женщина, она вожделела ко мне. Она навалилась на меня, словно крышка мраморного саркофага. Её тяжелый лик придавил моё лицо…
Я проснулся в поту, хотя было холодно — вода в умывальном тазу покрылась коркой льда. Остаток ночи я просидел внизу, с лошадьми.
Днём было полегче, хотя ночная тайна угнетала меня, чем бы я ни занимался — учёбой, работой, беседой. Каждое утро я с тяжёлым сердцем вынимал женский наряд из кладовой в конюшне (как только начались сны, я перестал уносить его в свою комнату), каждое утро, въезжая на пригорок и видя знакомый силуэт, я испытывал не радость, но омерзение и страх. И всё же я продолжал тренировки; поддаться страху и отказаться от первоначального замысла значило признать, что я схожу с ума, а мне этого не хотелось. Правда, теперь, наряжая столб, я больше не стремился к изяществу и правдоподобию, я напяливал юбку, кофту и шляпу как попало. Однако стоило мне отвернуться, и женщина как будто сама поправляла свой туалет, словно назло становясь день ото дня всё более живой.
Поверь, я знал, что мне мерещится, и всячески гнал наваждение. К чему это привело, ты узнаешь из дальнейшего рассказа.
Мы занимались всю зиму; к апрелю Вельзевул почти свыкся с «женщиной». Ежедневно я гонял его кругами по полю, раз по двадцать проезжая в десяти футах от неё. Похоже, мне это давалось тяжелее чем ему; по крайней мере, он не показывал вида, что нервничает.
Однако я боялся объявить, что он исцелился. Я чувствовал его внутреннее сопротивление, которое в любую секунду могло разрядиться яростной вспышкой. Я решил испытать его: поехать прямо на фигуру и остановиться в полушаге от неё. Если он останется невозмутимым, я вознагражу его яблоком (он их очень любил), если нет, придётся лечить ушибы, а яблоки есть самому.
Помню, была оттепель; хотя кое-где в лесу и саду ещё лежал снег, верхушки холмов уже зеленели. Под ногами хлюпало, от ручьёв поднимался туман. Светило бледное солнце; на каждом высоком дереве пел скворец, пахло оттаявшей землёй. Нарядив столб, я вернулся в конюшню и верхом на Вельзевуле поехал на луг.
Ни я, ни Вельзевул не заметили в «женщине» ничего необычного; он спокойно шёл к ней. Она была даже менее одушевлённой, чем обыкновенно, просто торчала в ярком весеннем свете, ветерок колыхал её наряд — каменный столб в одежде, больше ничего.
В секунду всё переменилось. На моих глазах фигура ожила, повела бёдрами, так что затрепыхалась юбка, подняла руки и шагнула ко мне.
Конь подо мной вздыбился. Он ржал и, закусив удила, норовил ударить острыми копытами женщину или то, что там было.
Я что есть силы натянул поводья. Он артачился и вставал на дыбы, но всё-таки отступал. С трудом сохраняя равновесие, я пытался поводьями, коленями и пятками призвать к повиновению взбеленившегося коня. И всё это время я видел, как шевелится испугавшая нас обоих фигура.
Всё-таки я заставил Вельзевула попятиться, но он внезапно развернулся и одним махом перескочил через ограду в нескольких ярдах от машущего руками истукана.
Мне показалось, что прыжок тянулся целую вечность. Женщина словно притягивала мой взгляд; я против воли повернулся к ней в полёте, страшась увидеть… сам не знаю что.
А увидел испуганные глаза Джона, пригнувшегося за оградой в полушаге от моей «женщины». Он всё ещё держался за концы длинных палок, вставленных в рукава и юбку пугала так, что, шевеля их, можно было вызвать впечатление живой движущейся фигуры.
Я вылетел из седла и упал, не долетев до Джона нескольких ярдов, но по инерции перекувыркнулся через голову и рухнул прямо на него. Мы с размаху вмазались в стену. Я сам не заметил, когда вцепился ему в горло; только когда он захрипел, я понял, что должен сдержаться или буду отвечать за убийство. Я отпустил его горло, схватил за плечи и затряс так, что у него изо рта полетела слюна.
— Зачем? — выговорил я, обретая дар речи.
— Я пошутил, — промямлили он, задыхаясь. — Отпустите, мистер Хитклиф.
— Это не шутка, — сказал я. — Вы знали, как это опасно. Зачем? За что вы меня ненавидите?
— Я сказал вам, что пошутил. Я нашёл это ваше пугало и решил поразвлечься.
— Неправда! — Я снова его затряс. — Вы возненавидели меня с первого взгляда. Вы говорили, что боитесь, как бы я не навредил вашему хозяину, но я не сделал ему ничего дурного. Мало того, я всячески стараюсь ему помогать. А вы мне препятствуете. Зачем?
У него закатились глаза. Я понял, что перестарался, и ослабил хватку. Задыхаясь и кашляя, он поднёс дрожащие руки к горлу. Я помог ему распустить галстук.
— Ну, — сказал я, когда он отдышался, — объяснитесь.
Он обратил ко мне мокрые от слёз глаза, потом отвернулся. Он даже перекрестился.
— Довольно глупостей! — сказал я, теряя терпение. — Говорите правду.
Он сморгнул и выпалил:
— Если хотите знать правду, поглядите на себя в зеркало.
— Что? Что ещё за загадки? — Я снова схватил его за плечи и тут же выпустил, почувствовав, как он сжался. — Я не трону тебя, только скажи.
«Моя тёмная кожа, мои цыганские глаза, — подумал я. — За них меня всегда будут гнать».
— Я не могу сказать яснее, — проскулил он. — Я присягнул и не могу нарушить клятву.
— Какую клятву? — заорал я. — Тайны! Загадки! Какое отношение имеет клятва к моему лицу?
Явно страшась, что я вновь выйду из себя, он опять затрясся.
— В доме не всё так ладно, как может показаться, — сказал он. — И тут являетесь вы со своим зловещим лицом — зловещим для мистера Эдварда и для всех, кто от него зависит.
Тут я вспомнил, как мистер Эр говорил, что я похож на его покойного старшего брата, но не мог понять, что тут зловещего. Я совсем запутался. Джон встал и утёр рот тыльной стороной ладони.
— Если вы такой же дьявол и в душе, вас ничем не проймёшь, но если вы невиновны, послушайтесь дружеского совета — уходите отсюда, пока не погубили себя и всех нас.
С этими словами он пустился наутёк. Я не стал его преследовать, сел на ограду и задумался. Голова у меня шла кругом от коварных слуг, каменных женщин, ошалевших коней, пролитых чернил и крови — всё это окутывало меня враждебным маревом.
Не знаю, сколько я так просидел, но только когда я поднял глаза, то увидел рядом с собой Вельзевула — он мирно щипал первую весеннюю травку. Похоже, он вполне успокоился и, движимый привязанностью или привычкой, вернулся ко мне. Я протянул руку и погладил его нос. Он обнюхал меня и принялся чем-то хрустеть. Это оказалось яблоко — в полёте приготовленные для коня угощения вывалились у меня из кармана и рассыпались по земле. Случайный ветерок всколыхнул юбку на обелиске; Вельзевул вздрогнул, потом вернулся к еде.
Мужчина и конь, думал я, отличные образчики своей породы. И их доконала жалкая кучка тряпья. Мыслимо ли это терпеть? Я вскочил и решительно принялся срывать одежду с обелиска.
Вещь за вещью — юбку, кофту, пелерину, шляпку — я показывал Вельзевулу и тёр тканью его нос. Он
