15
О последующих месяцах я расскажу наскоро, Кэти, по двум причинам: во-первых, до последних дней они не были богаты событиями, а во-вторых, новости, которые мне сейчас сообщили, заставляют меня быть кратким — чем скорее доставят тебе на Перевал моё письмо, тем лучше.
Прошло немало тягостных недель, прежде чем доктор объявил, что состояние мистера Эра больше не внушает тревоги, но он по-прежнему был очень слаб. День за днём он всё цеплялся за меня, как волчонок за сосцы волчицы, день за днём я набирался решимости сбросить его с себя и умчаться к тебе — и не мог.
Каждое утро начиналось одинаково: я должен был ехать в Милкот узнать, нет ли вестей о гувернантке, и несолоно хлебавши возвращался домой. Пять раз за поездку мне следовало бы пожелать, чтобы мисс Эйр, как бы ни была она далеко, оказалась ещё дальше — хоть в самом аду. И всё же каждый раз я мечтал, чтобы она вернулась — хотя бы для того, чтобы вытянуть мистера Эра — и меня — из безнадёжной трясины, в которую повергло нас её бегство.
Больной встречал меня гнетущим молчанием. Он хоронился от мира в полутёмной спальне — не мог вынести, если раздвигали занавеси, велел навесить на окна тяжёлые глухие ставни. Стал сверхчувствителен к малейшему шуму или лучу света; жаловался, что от этого у него голова раскалывается. Оставшиеся в доме слуги ходили мимо его двери на цыпочках и говорили шёпотом; да и вообще избегали подниматься наверх. Я перебрался из конюшни в соседнюю со спальней мистера Эра комнату и всегда мог зайти к нему узнать, что ему требуется.
Ежеутреннее ожидание вестей из Милкота настолько воодушевляло хозяина Торнфилда, что он выбирался из постели, нашаривал одежду и очки с затенёнными стеклами — они защищали глаза от слепящего света (куда как яркого в этой-то спальне!) — и до самого моего возвращения стоически восседал в шезлонге. Мне кажется, по утрам его одолевала фантазия — вдруг я возьму да привезу его ненаглядную Джейн домой. Это придавало ему жизненных сил, хотя только в насмешку можно было бы именовать это растительное существование
Целый день мне приходилось выкладывать ему одни и те же малоутешительные новости: что никаких известий нет, но адвокаты стараются вовсю, рассылая объявления, суля вознаграждение и добавляя всё новые цифры в свои квартальные счета.
А ещё я старался расшевелить его, рассказывая сплетни, подсовывая лондонские газеты, новые книги, музыкальные безделушки, что были прежде его страстью, но теперь всё это доставляло ему не больше удовольствия, чем полный рот песка. Я выходил от него взбешённым; мои чувства к тебе были в двадцать, в сто раз сильнее его жалкой страстишки к гувернантке, и тем не менее он, человек гораздо старше и, наверно, умнее меня, как червь, прячась от света, зарывается в бархатные подушки; моя беда, по крайней мере, не лишила меня человеческого облика.
Конечно, я советовался с Картером, да и с другими врачами тоже. Каждый в различных сочетаниях прописывал одно и то же: кровопускание, слабительное, усиленное питание, диету, ванны и так далее — всё это должно было превратить мистера Эра в абсолютного счастливца. Но после многократных пререканий все сошлись в одном: физически пациент здоров, возможно, лишь слегка ослаблен; в укреплении нуждается только его душевное здоровье.
Убедившись, что это и в самом деле так, я решил сообщить страждущему, что уезжаю в Ферндин. Конечно, не в Ферндин, а в Гиммертон я поспешил бы сразу, уладив все дела, но об этом мистеру Эру знать было незачем, да и неинтересно — ему ни до чего не было дела, кроме бесценной гувернантки и собственной головной боли.
Я вошёл к нему. Он с трудом поднял на меня изумлённые глаза и, как крот, которого вытащили на свет Божий, слегка содрогнулся, увидев полоску света из холла.
— Ты рано сегодня, — откидываясь на кушетку, сказал он, — ну ничего. Расскажи, что нового. Только, прошу тебя, сядь, раздражает, когда ты вот так нависаешь надо мной.
— Новостей нет. Сегодня в Милкот поехал Джон. Я пришёл поговорить о другом.
Вздохнув, он на дюйм приподнял руку. Расценив это как согласие, я коротко изложил свои намерения.
— Врачи говорят, вы поправились, — закончил я, — а Ферндин всего в нескольких часах езды.
Он заговорил. Голос звучал сухо, в нём слышалась горечь (в темноте, столь милой его сердцу, видеть его лицо я не мог):
— Значит, и ты покидаешь меня, Хитклиф.
— Сэр, как я только что сказал, и вы должны это признать, вам от меня мало проку, а самому мне — и вовсе никакого, если всё так и будет продолжаться.
Пауза.
— Мало проку — странная причина!
— Вы можете предложить более подходящую?
— Могу, и начинается она на «К».
Поскольку я молчал, он продолжал, теперь в голосе прорезались отголоски былого поддразнивания:
— Ну, «X», доверься мне. Кто такая «К»? Ты, должно быть, до сих пор её любишь, иначе с чего бы тебе так настойчиво сторониться женщин? По натуре ты не монах, и всё же на моих глазах в Европе упорно отбивался от заигрываний самых хорошеньких девушек и, больше того, выскальзывал из силков, что расставляли их мамаши. «К» — Каролина, Карлотта… Почему ты никогда не называешь её имени? «К» — Кора, Кэтрин… Как можешь ты вынести разлуку? Если она жива, если ты знаешь, где она, как ты можешь быть вдали от неё? Скажи мне, «X».
Это было жестоко.
— Вы путаете меня с собой. Я просто задыхаюсь здесь от безделья, как и вы бы задыхались, будь вы на моём месте или хотя бы в здравом уме.
— Ты лжёшь — или недоговариваешь. Всё ещё отказываешь мне в доверии. — Тут он, видимо, ушёл в себя, размышляя. — Но что укорять его, ведь он ответит, что и сам я не лучше. Бог знает, что у него за причины. Что делать, что делать? Хитклиф, останься ещё хоть на день!
— Зачем? Сидеть в библиотеке и разговаривать с корешками книг?
— Нет — я спущусь. Если ты останешься ещё хоть на день, я спущусь посидеть с тобой. Составлю тебе компанию.
И хоть мне не хотелось задерживаться ни минуты, я заколебался. Мистер Эр не спускался уже несколько месяцев. И всего лишь один день.
Так я ещё раз позволил уговорить себя остаться в Торнфилде.
В этот вечер, пока я ждал мистера Эра в библиотеке, меня трясло от нетерпения или, может быть,
