нее было тревожно. Она вспоминала, как Илла изображала «влюбленный взгляд» и смеялась над ней. «Вот так и Зоран смотрит на Иллу, – думала Ирица. – Человеческие девушки не „бегают“ за парнями, у них все наоборот!».
На другой день Ирица сказала Иллесии:
– Я опять пойду с тобой в кабак. И сегодня я останусь, а Зорану обед ты понесешь. Он тебе больше обрадуется.
Кабатчик не был против, чтобы Илле помогала девушка в крестьянской одежде, из земляков ее сожителя. Хозяин даже обещал накормить Ирицу даром. Ирица возилась на кухне, бегала вместо Иллы в темный чулан за крупой. Илла ругалась – «там темно, как у демона в заднице, и крысы в локоть длиной!». Ирице в темноте было нетрудно найти все, что угодно, а крыс она не боялась. Правда, из кухни Ирица не высовывалась и на стол не подавала.
А на третий день Ирица сказала Бересту:
– Я буду ходить в кабак помогать Илле. Я уже ходила, я теперь все умею делать, как Илла. Она меня научила.
Зоран с Иллой переглянулись. Берест нахмурился, но Ирица быстро добавила:
– Я никого не боюсь. Как другие женщины у людей, так буду и я.
Берест вдруг широко улыбнулся, и Ирица невольно начала улыбаться так же.
– Хочешь – так будь… Вот ты какая, оказывается! А я думал, ты совсем робкая.
– А я нет… – сказала Ирица тихо, и Берест обнял ее, а потом пошел на улицу за водой. Во внутреннем дворе развалин был вырыт колодец.
Ирица вышла следом за ним.
– Скажи, Берест, – вдруг окликнула она. – Я за тобой бегаю, да? У людей так не делают? Это плохо, что я тебя так сильно люблю?
Берест обернулся и быстро подошел к ней.
– Скучаешь одна? – и – почти шепотом: – Белка лесная… А я-то как без тебя скучаю!
– Смотри, дом моего бывшего хозяина, – показал Бересту Хассем во время одной из их вылазок в город.
На всякий случай они обошли дом стороной, чтобы никто из знакомых рабов не узнал Хассема и не полез с расспросами.
Потом всю ночь Хассем вспоминал единственное, что ему было жалко в прошлом: бывшего актера Энкино, которого судьбой невольника занесло на господскую кухню чернорабочим.
Что Хассем о нем знал? Что он родом из приморского южного города Тиндарита. Отец Энкино был домашним учителем-рабом, который жил почти так же, как живут господа, учил хозяйских детей, толковал самому хозяину трудные места из философских трактатов и смотрел за библиотекой. Однажды хозяин продал своего домашнего мудреца богатому аристократу из Анвардена, большому поклоннику театра. Ученый раб должен был переводить для нового господина классические пьесы с древнесовернского языка. Энкино чем-то привлек его внимание, и его купили вместе с отцом. Новый господин взял его в труппу. Энкино играл мальчиков и девочек, потом – девиц, а когда подошел, наконец, к тому возрасту, чтобы начать играть юных героев, господин охладел к театру и распродал актеров.
Энкино попал на господскую кухню.
Хассем помнил, как кухарка, бранясь, учила его чистить котел песком.
– Вот посмотрите, никакого толку не будет от этого белоручки!
– Надеюсь, что будет, госпожа, – возразил новый раб и чуть-чуть улыбнулся. – Я допускаю предположение, что научиться чистить котлы возможно.
Поначалу Энкино плохо понимал невольничий жаргон. Впрочем, нахвататься новых слов было для него парой пустяков. Бывший книжник не потягался бы силой ни с одним рубщиком мяса, но работа уборщика и посудомоя пришлась ему в самый раз: Энкино никогда не был слабого сложения, и если бы успел, как мечтал, поиграть на сцене героев, ему не стыдно было бы надеть доспехи.
Он почти сразу почувствовал, что умудрился вызвать к себе враждебность всей кухни. Энкино не знал, почему: он старался делать свою работу хорошо и со всеми был безобидно учтив.
Хассем слышал пересуды о новичке. Говорили, что если южанин был «почти господином» и за какие-то провинности его бросили в грязь, то нечего ему теперь смотреть так, как будто бы он «тоже человек». Это сказал помощник мясника, здоровый крепкий мужик, который когда-то был таким же кухонным мальчишкой, как Хассем, и кухарка посылала его выносить помои или перебирать гнилой лук. Хассем прислушивался к разговорам, сидя на своей постели в самом углу. Он понял, что на южанина сердятся потому, что у него слишком много гордости. Хассем думал: на самом деле у него гордости не много, но всем и это кажется чересчур, потому что его «бросили в грязь».
Хассемеще в детстве держался особнякоми с годами становился все более замкнутым. Порой, когда его окликали за работой, он отзывался не сразу. А по вечерам часто выходил во двор и неподвижно сидел у стены пристройки; дозваться его тогда было очень трудно. О нем говорили: «опять чудит», но никто не спрашивал, о чем он думает и что с ним происходит в это время.
Теперь он думал об Энкино: что нет никакой справедливости в том, как с ним поступают. Ему в лицо отпускали неприличные шутки; на пути ставили ведра с водой, чтобы он споткнулся; кто-нибудь крал и прятал его башмаки, его толкали, портили ему еду. Энкино не умел даже толком браниться. Книжные проклятья вспыльчивого, как все южане, парня вызывали в ответ хохот, но самая потеха начиналась, когда Энкино пытался объяснять.
– Постойте! – восклицал он. – Все же не так, как вы думаете! Мир – и тот, возможно, устроен совсем не так, как вы думаете!..
Он не успевал досказать, чтобы стало понятно, какая связь между его обидой и устройством мира.
