подстрелил дичину, которая подвернулась под руку, но сперва надо было разобраться, на кого тут вострить стрелы.
В скором времени Сполох стал замечать, что вокруг него не лес – сад. Ветки одичавших яблонь и груш переплетались, загораживая дорогу, землю покрывал неглубокий снежок. Иногда между деревьями возникал просвет – небольшие поляны. Зоркий глаз Сполоха уловил, как на одной из них мелькнула серая тень. Волк! Парень приготовил лук, насторожился в кустах. Сквозь переплетение ветвей прямо на него смотрели два желтых глаза. Широкогрудый, мохнатый, на основательных лапах, волк стоял в нескольких шагах от Сполоха, прижав уши, – и вдруг шумно вздохнул. Сполох нахмурился, опустил лук и вышел из кустарника на поляну.
– Да ты пес! – вырвалось у него.
Это был действительно не волк, а очень крупный лобастый пес в густой серой шубе с белым отливом. Пушистый длинный хвост медленно двинулся, словно собака не решалась им вильнуть. От взгляда пса, не по-звериному осмысленного, у Сполоха дрогнуло сердце.
– Ах ты! Пес! – произнес парень и посвистел ему. – Волчок? Серый? Серый!
Пес не двигался, но поднял уши и склонил голову набок. «Голова-то здоровая, как у теленка», – мелькнуло у Сполоха.
Сполох уже знал – небожители собак не держали. Дайк говорил, что когда-то у этого народа были не только лошади, но и собаки, ведшие свой род еще от небесных предков. Но когда Сатра пришла в упадок, они одичали. Так что этот пес никогда не знал ни имени, ни ошейника, ни миски, ни конуры.
– Ты же, брат, не злой, а? – заискивающе спросил Сполох.
Он любил собак и уже начал скучать по родной деревне.
Парню хотелось, чтобы Серый его подпустил.
– А я тебе хлебца дам, – еще более умильно продолжал он. – А, голубчик? Хочешь, вот… – Он неуклюже из-за поспешности вытащил из-за пазухи завернутый в ветошку кусок хлеба: они с Тьором взяли с собой на обед. – Волчок, милый, на! На, Серый!
Хлеб был сырой, ноздреватый, грубого помола. Сполох отломил кусок и сунул в рот, остальное кинул собаке, жуя и одновременно убеждая:
– Ничего, ешь: если голодный, то даже и вкусно.
Пес слегка облизнулся и тихо фыркнул, выпустив из ноздрей облачко пара. Он неторопливо подошел к угощению, наклонил голову – и кусок исчез в его пасти. Пес опять облизнулся.
– Иди ко мне. Волчок, Серый… – продолжал подлизываться Сполох, тихонько приближаясь к нему. – Дай поглажу тебя.
Но пес вдруг развернулся и неторопливыми прыжками побежал в глубину одичавшего сада, такой мощный, что выглядел неуклюжим, как разыгравшийся теленок.
– Эй, Серый! Эх… – обиженно выкрикнул Сполох.
Как обычно и бывает на новом месте, охота у него в этот день не задалась. Он явился к Тьору пустым, правда, зато и не блуждал долго. Парень еще успел помочь великану погрузить на телегу дрова и увить их покрепче веревками. Но из головы у Сполоха все не шел мощный пес в густой серой шубе, который смотрел на него так разумно.
Дайк собирался посетить тиреса Сатваму. Они уже виделись, и Сатвама приглашал Сияющего к себе.
У входа во дворец Справедливого дежурили двое стражников. Они стояли перед дверью, опоясанные мечами. У других тиресов такого не было заведено.
Когда Дайк захотел пройти, один из стражей побежал доложить Сатваме, другой остался на месте. Вернувшись, воин сказал, что Сатвама болен, но просит гостя войти.
– Если Сияющий не обидится, что тирес лежит, – передал страж.
Сатвама полулежал на узком ложе, закусив губу, мрачный, с пожелтевшим лицом. Когда Дайк вошел, он приподнялся, чтобы сесть, и поморщился, закрыв мутные глаза.
– Головная боль, – сказал он почти беззвучно, чтобы не тратить усилий на голос. – Садись куда-нибудь, тирес…
Дайк не стал садиться.
– Я позову Гвендис. Она, должно быть, сумеет тебя вылечить.
– Ты думаешь? Позови, – со слабой надеждой согласился измученный болезнью тирес.
Ходить было недалеко, Дайк скоро вернулся вместе с Гвендис и отошел к очагу, чтобы не мешать ей осматривать больного. Гвендис положила на лавку мешочек со склянками и мазями, который прихватила с собой, и наклонилась над Сатвамой. Она сразу заметила нездоровую желтизну кожи.
– Позволь? – мягко спросила она и, осторожно оттянув нижнее веко, посмотрела на белок глаза. – Такое с тобой не первый раз?
– И, думаю, не последний, – ответил Сатвама сквозь зубы.
– Ты не замечал, тирес: когда во время болезни ты ешь что-то сладкое…
– Оно кажется мне горьким на вкус, – не дожидаясь вопроса, закончил Сатвама. – Дварна распускает слухи, что это проклятие. Якобы извращение вкуса – кара свыше за мои извращенные толкования Свода.
– Какая гадость! – возмутилась Гвендис. – У тебя разлитие желчи. Это говорит о болезни печени, вот и все. Я приготовлю для тебя лекарства. А чтобы такого больше не повторялось, скажу, что ты должен есть и чего тебе нельзя.
Она дала Сатваме выпить настой от головной боли и отвар, который должен был помочь печени.
– Твоя болезнь, тирес, – говорила она, – вызвана не только поражением внутренних органов. Ее усиливают волнение и гнев. Я вижу, что сама болезнь связана у тебя с тяжелым унынием…
– Еще с каким! – В низком голосе Сатвамы зазвучали доверие и тепло. – Если бы ты знала, утешительница… – Он вздохнул; было видно, что помутившийся от боли взгляд тиреса начинает проясняться.
Гвендис придвинула к кровати больного низкую скамейку и села, расправив широкий подол платья. Сатвама потер ладонью мощный затылок – ему становилось легче.
– Головная боль скоро совсем пройдет, – с участием говорила Гвендис, – но тебе не стоит перенапрягаться, тирес. Лучше полежать два-три дня… Скажи, кто за тобой ухаживает и для тебя готовит? Я должна поговорить с ними – научить, что делать во время твоей болезни.
Сатвама усмехнулся и устроился в постели полулежа, приподняв себя на крепких толстых руках. Гвендис поправила ему подушки.
– Потом, – отмахнулся Сатвама. – Я рад, что вы с Сияющим пришли ко мне в гости. Вам подадут вина и закуски прямо сюда.
– Не нужно, – остановила Гвендис. – Тебя будет раздражать запах пищи.
– Мы не голодны, тирес, – подтвердил Дайк. – Я хотел поговорить с тобой о Сатре, но, наверное, сейчас не время…
– О Сатре? – живо подхватил Сатвама. – О том, что скоро мы все передохнем от грязи, нищеты, болезней? Тиресы грызутся, их приближенные переносят сплетни, бегают от одного господина к другому, подслушивают, подсматривают, поливают грязью за спиной, а в глаза льстят. Я не говорю про Одасу Мудрого, глупость и пустословие которого – настоящее украшение Сатры. – Тирес язвительно рассмеялся. – Или про Итвару – это ходячее недоразумение. Тесайя не хочет ничего менять, ему и так неплохо: он сытно ест, живет в свое удовольствие. Окружил себя восторженным сбродом. Понятно, Тесайя говорит только о Жертве, потому что приход Жертвы от него не зависит, вот ему и удобно болтать об этом. Дварна… – Сатвама с неприязнью передернул плечами. – У него с языка не сходит мое имя как название для всех пороков. Если я скажу, что Сатра погибнет, Тесайя скажет, что надо любить Жертву и страдать от собственного несовершенства, а Дварна заявит, что надо любить его и по его слову броситься хоть в огонь. На этом все кончится. Сатре, может быть, еще помогло бы разумное управление: пусть и с трудом, и медленно, и не до прежней славы, но эту страну можно было восстановить. Но мы все тянем в разные стороны и будем тянуть, пока не умрем. Придут дикие собаки из зарослей и доедят наши трупы… – мрачно заключил Сатвама.
– Можно спросить? – нахмурился Дайк. – Я слышал от Дварны, ты говоришь, будто многие небожители
