вдруг да осилит их, князей Шуйских и Голицына? Позору-то сколь!»
Однако князь Василий Иванович постарался успокоить себя: «Такого не случится. Вона сколь воинства выставили претив Отрепьева».
Сказал негромко, одному Голицыну:
— Мы, князь Василь Иваныч, знай ныне и наперед: Отрепьева до конца повременим побивать. Пущай он еще Бориске кровь попортит, укоротит жизнь. С Гришкой потом разделаемся, а вот Годуновых спихнуть не просто…
— Самозванец пошел!
С испугом увидел Шуйский, как качнулось правое крыло Отрепьева войска, пришло в движение чело, тронулись пешие. Взяли в рысь конные. Гикая и визжа, накатывалась человеческая стена. Обмер князь Василий Иванович, речь отобрало.
Подъехал Шеин.
— Дозвольте, князья, огневой бой начать.
И, крутнув коня, поскакал к войску.
Расступились передние ряды воинов, открыли простор для пушкарей. Те с легкими орудиями наперед подались, выждали, подпустили и ударили картечью. Тут в дело пищальники вступили — их в царском войске за десять тысяч. Замешкались полки Отрепьева, поредели, а уже и стрельцы в бой ввязались. В рукопашном бою бердыш оружие грозное.
Давила годуновская рать войско самозванца числом. Первыми дрогнули шляхтичи. Кинул Отрепьев им подмогу, но ее перехватила дворянская конница.
Не устояло войско самозванца, побежало. До самого темна преследовали царские полки Отрепьева, лишь ночью с шляхтичами и казаками оторвался он от погони.
Шеин в Москве не остановился, даже домой не завернул, не поддался искушению. Велел сразу в Троице-Сергиев монастырь ехать, куда государь еще на Сретенье[27] всей семьей на богомолье отправился.
Вез Михайло Борисыч Шеин царю радостное известие о разгроме Лжедимитрия.
Пока проезжал по московским улицам, насмотрелся, как мальчишки в снежки играют, распевают:
Мальчишки худые, одежды рваные, снег лаптями поддевают, в игре, видать, и про голод позабыли…
По накатанной дороге сани катили легко. Поскрипывал снег под полозом, искрилось поле. Уставился Шеин в оконце, время к полудню, а еще верст двадцать впереди. Надобно поспеть в монастырь засветло. Днем не опасно, княжьи дозоры время от времени пугают разбойный люд, а ночью их ватагам вольготно. Особенно много лихих людей развелось, как побили холопское войско атамана Косолапа.
Высунул голову Михайло Борисыч, прикрикнул на ездовых:
— Гони!
Те рады стараться, свистнули и коней внахлест. Кибитку рвануло, занесло на повороте, едва не опрокинуло. Шеин стерпел, только и того, что на сиденье откинулся. Уперся ногами в пол покрепче, поднял ворот шубы.
Чем ближе конец пути, тем чаще попадались бродяги и странники. Они брели в монастырь толпами. Бранились, уступая дорогу боярским саням.
Издалека завиднелись высокие каменные стены и башни Троице-Сергиева монастыря, закатное солнце кидало лучи на позолоченные маковки церкви. Сбавив ход, кибитка въехала в открытые ворота. На монастырском дворе полно нищих и калек, гремели веригами юродивые. Нищие и калеки облепили церковную паперть. Шеин вылез из саней, размял затекшие от долгого сидения ноги.
Узнав, что Шеин приехал к государю, келарь повел Шеина в келью настоятеля. Годунов собирался к вечерне. На нем шитый золотом длиннополый кафтан, на ногах сапоги красного сафьяна. В темных волосах царя вдосталь седины.
Борис стоял, держа в руке высокий посох. Увидев Шеина, побледнел заметно:
— С какими вестями, Михайло Борисыч?
Шеин низко склонился:
— Государь, победой тебе кланяюсь. Войско твое вора побило и гонит.
Дрогнул у Годунова голос:
— Спасибо тебе, боярин Михайло Борисыч, за весть радостную.
— Милостив ты ко мне, государь, — снова склонил голову Шеин, — и за то служу тебе по чести.
— Пойдем, Михайло Борисыч, помолимся за победу, а после вечерни зову тебя отужинать со мной за одним столом.
На счастье, едва Григорий Отрепьев с конными казаками и шляхтой успел укрыться в Путивле, подула метель. Завьюжило, помело, спрятало поле в снежной пелене.
Подступило царское войско к городу, ударило на приступ, но путивльские стены грозные.
Извелся Отрепьев, одна мысль гложет: все пропало, войско потерял, осталось с ним всего тысячи четыре казаков да с тысячу шляхтичей. Где остальные? Пешие — какие побиты, а какие стрельцами схвачены, и теперь, верно, казнят их люто. Куда делся атаман Корела со своими донцами, Акинфиев с мужиками комарицкими?
Вспомнил, как князь Голицын, выпроваживая его из Москвы, сулил поддержку боярства. Где она?
Из Севска в Москву посылал к Голицыну монаха Варлаама. Передал Отрепьев князю Василию свои обиды, да тот, видать, Годунова испугался, теперь с Шуйским стрельцами командует, против него, царевича, бой держали…
Подпер Отрепьев подбородок ладонью, думал: «Не понапрасну ль ищу царства? Может, оставаться бы монахом? И сытно, и покойно».
Прогнал непрошеную мысль. Царевич он, а не монах…
Закутавшись в шубу, Григорий вышел из хором. Разыгравшийся ветер сшибал с ног, сыпал в лицо порошей. Подставив голову ветру, Отрепьев направился к крепостным воротам. Казаки жгли костры, отогревались. Шляхтичей не видать. «По избам в тепле отсиживаются», — рассердился Отрепьев.
Поднялся на крепостную стену, с высоты долго всматривался вниз, но за мутной пеленой ничего не разглядел. Сказал казачьему сотнику:
— Наблюдайте в оба, погода вишь какая.
И, спустившись со стены, отправился в хоромы.
Ночь прошла спокойно, однако Григорий глаз не смыкал. До самого рассвета просидел не раздеваясь. Наутро велел покликать атамана Беззубцева и гетмана Дворжицкого.
Атаман, высокий, дородный, в дубленом тулупе и лисьей шапке, вступил в хоромы, пригнувшись под притолокой. Пробасил:
— Здрав будь, царевич Димитрий!
Отодвинув ногой лавку, сел, не дожидаясь приглашения. Молчал, поглаживая вислые усы. Отрепьев хмурился, нетерпеливо поглядывал на дверь, но гетман задерживался. С вечера упился Дворжицкий медовухой, в избе на полати взобрался, захрапел. Насилу добудились гетмана.
Едва Дворжицкий порог избы переступил, Отрепьев встретил его недовольно:
— Не время бражничать. Погром учинили нам, сами видите. Каков совет будет? — Не дождавшись ответа, проговорил, будто сам себе: — Может, пробиваться в Литву?
Толстый гетман Дворжицкий головой крутнул, уставился на царевича недоуменно. Атаман пальцем погрозил.
