— Тпрусенька!
Ухватил за повод. Легко, и годы не помеха, взлетел в седло, погнал из леса к Москве.
С того случая занемог князь Дмитрий Васильевич. Неделю не покидал хоромы, охал, стонал. Бабка- знахарка князю и переполох выливала, и шептала. У Туренина и без того худоба из-под рубахи выпирала, а тут совсем извелся. Ко всему на третьи сутки прибежал верный служилый челядинец, что спасся от татей, поведал: холопы, кто в живых остался, в разбой подались, и в ватаге, какая на князя Дмитрия напала, атаманит не кто-нибудь, а Косолап, бывший туренинский холоп, тот самый, кого князь в прошлое лето согнал со двора.
Ахнул князь Дмитрий, от гнева слова не мог вымолвить, долго глотал ртом воздух. Потом, когда в себя пришел, вздохнул горестно:
— Ахти, дожили до чего, подлый холоп руку на своего господина поднял! Что-то дале будет?
Припомнил Туренин Косолапову строптивость. Не единожды секли его за это, но чаще прощали за удаль.
Может, князь Дмитрий не согнал бы его со двора, держал и в голодные годы, да послушался ключника.
Велев позвать ключника, Туренин долго выговаривал ему, попрекал.
— Предерзок, сказывал, Косолап, и глаза воровиты, — брюзжал князь, а ключник виновато моргал глазами. — Не послушай я тебя, старого пса, и лиха не приключилось бы. Что молчишь?
— Я ли, князь-батюшка, — оправдывался ключник, — хотел того? Кто думал, что из Косолапа этакий разбойник выйдет? Не доведи Господь! — Ключник вздергивал седой бородой, шепелявил. — Ты уже вели, князь-батюшка, послать людей на того треклятого Косолапа, изловить!
— Изловить! — передразнил Туренин. — Пошел прочь.
Едва князь Дмитрий от хвори отделался, ударил челом царю Борису. Тот словам Туренина внял, выделил полк стрельцов на поимку Хлопки, да разве ватажники ждать будут? Князь Дмитрий самолично со стрельцами леса обшаривал. Мужики из ближних к тем местам деревень сказывали, что с той ночи, когда Косолап напал на княжий поезд, увел он свою ватагу не то в Кромы, не то в комарицкую землю…
С Ивана Купалы[16] сызнова собрался князь Туренин в Можайск. Накануне заехал к нему Василий Шуйский, посидел, посетовал. Говорил князь Василий:
— Не пойму, князь Дмитрий, будто и в чести ты у государя, а поди же, воеводство досталось самое хлопотное, разбойников тьма.
Туренину и самому такая мысль уже не раз приходила в голову, а Шуйский растравил. И впрямь, небось во Владимир Олексея Фомина да Тимофея Лазарева нарядил Годунов, в Коломну — Ивана Пушкина, а ему, князю Дмитрию, на Можайск указано…
Иноку Филарету день казался долгим. Солнце не взошло, а он уже на ногах. Ополоснув лицо и напялив грубую власяницу, отстоял в церкви заутреню, вышел на монастырский двор. Солнце поднялось над лесом, бликами осветило бревенчатую стену. Прищурился Филарет: день начинался, как и обычно. От заутрени в трапезную, оттуда в келью, потом обедня и снова в трапезную. Филарет не любил сидеть за столом с монастырской братией. Слюнявы. Едят, чавкают. Третий год живет Филарет в монастыре, а не может привыкнуть. Раньше он, боярин Федор Никитич Романов, ел и пил с золотой посуды, теперь сидит в трапезной рядом с гундосыми старцами, хлебает из одной миски. Противно.
Филарет медленно шел по монастырскому двору. Церковь и жилье, клети и трапезная — все здесь бревенчатое. От времени и дождей дерево потемнело, покрылось мхом.
Монастырю более чем полторы сотни лет. Основал его игумен Антоний. Приглянулось ему место на реке Сии, что впадает в Северную Двину. Вскоре прибрали монахи к рукам крестьян ближних и дальних сел. С их помощью построили церковь и жилье, стены возвели. И стоит Антониево-Сийский монастырь, окруженный лесными озерами и чащобой, богатеет из года в год.
У трапезной повстречался Филарет с игуменом Ионой, остановились. Сказал Иона:
— Смотрю я на тебя, брат Филарет, тяготишься ты жизнью нашей.
Красивое лицо инока передернулось. Ответил резко:
— Отче Иона, не сочти за дерзость, но знавал я иные времена, когда у боярина Федора Никитича Романова в Боярской думе место было близ самого царя. Теперь же, когда зовусь я иноком Филаретом, чему радоваться?
— Смирись, брат, — печально качнул головой игумен и, уже уходя, сказал: — Чуть не запамятовал, брат мой, там инок ждет тебя. С самой Вятки, из Малмыжского монастыря.
— Спасибо, отче, за доброту твою. — И поклонился.
Пока до кельи дошел, в голове мысль вертелась: с чем монах явился и какую весть подает князь Черкасский?
Инока застал сидящим на лавке. Видать, притомился в дальней дороге, теперь тихо дремал, прислонившись спиной к стене.
Заслышав скрип отворяемой двери, монах протер глаза, засуетился.
— Сиди, — повел рукой Филарет.
Остановившись рядом, заглянул монаху в глаза:
— Принес чего либо изустно расскажешь, Варлаам?
Инок приподнял полу пыльной власяницы, достал лист:
— Князь Иван Борисыч шлет тебе.
Филарет взял письмо, не начиная читать, справился:
— Здоров ли князь Черкасский?
— В печали пребывает Иван Борисыч.
Нахмурился Филарет:
— К чему печаль? Настанет пора, мы возвеселимся, и заплачут наши враги.
Развернул лист, беззвучно зашевелил губами. Отписывал ему князь Черкасский:
«…Письмо твое мною получено, и за то тебе, боярин Федор, благодарствую… Возрадовался я, слова твои читая, и вспомнил, как жил тот служилый человек Отрепьев, о коем описываешь, у тебя, а потом не один год у меня на подворье. А ныне живет он в Чудовом монастыре, о том я тебя уведомляю. С тобой я заодно. Верю, ударит час, и объявится названный нами царевич народу, назло нашему недругу.
А еще о том, о чем мы замыслили, отписал я князю Василию Васильевичу Голицыну, а он передал князю Василию Ивановичу Шуйскому.
Моя жизнь вельми суровая. Келья сырая и холодная. Нонешней зимой не единожды коченел. Грудь у меня простуженная, и очами я слепну…»
Сложил письмо Филарет, долго молчал, потом поднял на инока глаза:
— Не письмом, изустно скажи Ивану Борисычу, пусть здоровье свое бережет. А касаемо отрока, то как уговорено, так и останется.
Стают снега, вскроется Белое море. На самый край стылой земли, в Архангельск-город приплывут иноземные купцы. Хорошо известен этот торговый путь корабельщикам Англии и Голландии. Нередко заплывают они вверх по Северной Двине до самого Устюга, а то и того дальше, добираются где притоками, где волоком.
Однако в голодные годы редкие купцы на Русь заявлялись, лучших времен выжидали.
Весной тысяча шестьсот третьего года, когда очистились ото льда реки, в устье Сии бросил якорь небольшой парусник.
Боярину Семену Годунову зябко. В шубе и высокой собольей шапке стоял он у борта, берег разглядывал. Село изб в десять, вокруг лес к самой реке подступил.
Хоть и утомился боярин в дороге, а любопытно. Велика русская земля и красива. Вон вдали падь затянуло сизой дымкой. Горбятся поросшие хвойными деревьями холмы. Убегает лес на три стороны…
Плыл Семен Годунов в Архангельск по царскому указу. Дознались в Москве, что архангельский воевода город запустил и о порте не заботится. Не желал думать, какой Архангельск необычный город. Единственный морской порт у Руси.
