вспоминал он о ней, и гордясь, и как уколотый на всю жизнь, дело музейное, о котором трубил он на всех перекрестках, возвело его в живую достопримечательность.
Устройство местного музея — вершина славы и расцвет его деятельности. Тут обнаружил он необычайную ловкость, и в самый краткий срок накопил приданое для двух дочерей, а Палагее сделал бархатный салоп.
Но в общем, в конце-то концов, дело оказалось пропащее.
Управлять музеем Иона не попал
По проискам ли людей завистливых или от оборотливости излишней, о которой шла молва со всех сторон и с соборной, и с монастырской, и с речной, и с горной, да и сам Иона хвастал и в Пассаже и в Колоннах, только нежданно-негаданно прислали из Петербурга для разбора и окончательного устройства музея двух ученых археологов: плешатого маленького и долговязого мохнатого. Оба полуслепые, чудные, не меньше Ионы, и не обдуешь, оба и Молгачев, и Агапов — и язвительны, и осторожны, и скопидомы.
Истратить на пиво гривен восемь, купить книгу за пятачок, а какую рукопись за полтинник, это они мастера. А чтобы какой-нибудь профит бедному человеку сделать, это ни-ни.
Шельмы стакнулись еще до приезда, все вместе, согласно, рука об руку. И нет того, чтобы по- православному, по-русскому, зубы друг в друга. Плешатый из Петербурга жену привез, заставил библиотеку разбирать. И все за дешевку: то, что у нас за пятьсот пошло бы, они за двести берут, а делают вдвое скорее.
Губернатор заискивает, льстит, в гости к ним ходит, место им казенное дал на время. И они со всеми перезнакомились, у предводителя сидят — житья нет!
Миловзоров историк для Архивной комиссии каменное яблоко купил.
— Древность, — говорит, — XVII-й век.
А плешатый рассмеялся.
— Сколько дали?
— Полтинник.
— Дорого. За двугривенный можно купить в посудной лавке, — и ухмыляется, — маху дали, Сергей Леонтьевич!
А в тот же день долговязый пошел к местному старьевщику, к Гранилову, — давно Гранилов дорожился старинной рукописью! — и доказал старьевщику, что рукопись поддельная, и купил ее, тысячную, за трешницу.
Сошлись вечером приятели в музее, хохочут, радуются.
Самого наипервейшего мошенника объегорили!
А Гранилов, как дознался, и перед всем честным народом объявил:
— Они-де с собой туман носят, напускают.
И заживо служили панихиду в монастыре: поминали раба божия Ивана и раба Божия Александра, чтоб им пусто было, — не пронимает.
Да, нашла гроза нежданно-негаданно и не только на мошенников, но и на самого Иону.
Между прочим, говорят они Ионе:
— Нечего мудровать! А вот вам список, вы по этому списку по записям примет вещи подыскивайте и дороже указанной цены не давайте. За покупку процент получите: чем дешевле, тем больше — обратно пропорционально.
Икнуло сердце у Ионы — кончилось приволье.
На какую теперь хитрость ему пуститься?
— Или нищих объегоривать или воровать? — ляпнул Иона.
А те ему:
— Ничего, Иона Петрович, изворачивайтесь.
А губернатор вторит:
— Ты, Иона, в карман не залезай, чтобы нам от тебя сраму не набраться.
Но и тут Иона извернулся — всем потрафил.
— Конечно, барышишки маленькие, а все-таки ничего, жить еще можно.
Как в дни молодости своей всемогущей, стал он у мировых судей дела брать, кляузничал, — ничего. И опять же адвокаты насели — не те времена! Плюнул Иона: лучше не связываться, народ тоже зацепистый.
А тем временем кончились покупки в музее.
Плешивый Молгачев уехал с женой назад в Петербург. А дотошный Агапов по владение музея вступил.
Жалованье долговязому определили не ахти какое, а Ионе-то оно было бы совсем хорошо.
Да Ионы-то это не касается.
Вскоре долговязый женился на богачке Позвонковой, взял, говорят, сто тысяч, дом купил, обстроил его, губернатора принимает.
А Иона ни при чем.
Высоко взлетел и пал. И уж не подобраться: годы не те, сила ушла.
И никаких звезд, одни алтайские — алмазы — сквозь горький чад и дикий публичный хохот.
— Травинкой стелюсь, — лепетал Иона, — травиночкой.
По старой памяти, но уже травинкой, зашел Иона в свой родной музей, зашел с заднего крыльца по обычаю.
Было летнее утро, обещавшее зной.
У Ионы кружилась голова: три стакана водки вместо чаю пропустил в себя натощак, без чего не мог он показаться на волю.
Под окнами к крыльцу сложены были большие корзинки, в этих корзинах перетаскивали вещи из Дворянского дома.
Манит корзинка — то-то хорошо полежать, растянуться!
Иона завалился в корзинку — хорошо! — сбросил картуз и замлел.
А с крыльца Кудимыч сходит, вахтер.
— Я тебя насмешника провенчаю! — обрадовался случаю вахтер: не забыть старику обстриженного уса, дело рук Ионы.
Накрыл Кудимыч Иону другой корзиной, в кухню сбегал, веревки принес, связал ручки, перекрестил корзину, сволок к сараю и по старости лет, а более от жары несносной, все позабыл.
Что было, не помнит и Иона, а проснулся — холодно: роса, весь мокрый. Провел он по слюнявым губам пересохло в горле — подняться хотел, головой ткнулся в корзину. Что за чудеса? — пощупал внизу рукой: тоже корзина.
«Батюшки-светы, да никак в могиле?»
И руки затряслись.
Хотел перекреститься — рука ударилась в плетенку.
«Господи, прости мои согрешения! — и тоска залила его душу, — умираю от голода и жажды!»
Но изворотливый ум вспыхнул, все бесхвостье его завиляло, ища выхода.
«Говорят, нужно руку себе покусать, не сон ли?»
И укусил себя за палец.
Ой, больно, — нет, он не согласен!
«Значит, смерть заживо».
И ясно представилось ему, как обкусает он себе руки от жажды, перевернется вниз лицом и умрет: покойники, заживо погребенные, всегда так перекувыркивались.
— С IX-го века! — всхлипнул Иона и начал стонать.
Душу надорвал бы этот стон замогильный, если бы нашлась у сарая хоть одна живая душа.
— За что мне, Господи? — терзался Иона, — за царские врата? — И вспомнил, как в погоне за древностями, желая урвать процент обратно пропорциональный, стащил он в городищенской церкви старинные резные царские врата, — или за то, что в пятницу согрешил? За кощунства ли Дублянских сказок? Никола Милостивый, милостивый, помилуешь? За Прово горе, должно быть? — ив горьком забытьи,
