Харпик деньги,
Атя паспорт,
а Ромашка карту.
Только бы дожить до завтра
Атя не завел глаз. Шла ему ночь за белый день. Провалялся ночь, думая. Не о Ключах думал он, об Америке.
На необитаемом острове он построит дворец, какого никогда еще никто не строил, дворец будет весь из павлиньих перьев с золотыми и с серебряными лестницами, и с окнами из драгоценных камней. Он привезет туда на гиппопотамах свою царевну, и будут они жить, окруженные морем, под вечным солнцем, вечно. Она будет называться
На уроках Атя, Харпик и Ромашка вели себя сносно, ничего такого не выкозюливали, скорее были рассеяны и, когда их спрашивали, отвечали совсем невпопад. По колу стояло у каждого в балльнике. Да уж все равно!
Как только кончился последний урок, и Атя звонко прочитал
домой.
Дома у Харпика никого не было: отец — в суде, мать в Гостином, только одна кухарка Василиса.
— Дай мне, Василиса, три рубля, — попросил Харпик.
Но у Василисы таких денег не оказалось, и, повертевшись в кухне, Харпик сунулся к отцу в кабинет, и долго не пришлось рыться: под старым портфелем лежала мелочь.
Харпик пересчитал: ровно три рубля. Вот как везет!
— Прощай, Василиса, мы с тобой больше никогда не увидимся, — приостановился Харпик на пороге.
— А вы куда едете? — полюбопытствовала Василиса.
И вдруг Харпику стало так жалко Василису, уж готов был выболтать тайну, да к счастью спохватился.
— На Николаевский вокзал едем, прощай, Василиса!
Атя и Ромашка давно уже толкались на Финляндском вокзале и много ушло поездов, прежде чем явился, наконец, Харпик.
Не считая ворон, взяли билет до Териок, засели в вагон и — прощай гимназия, прощай Россия! — пустились в Америку прямо на необитаемый остров Мымры.
Ехать было весело. Пели
Дорога представлялась Америкой, а пассажиры — сыщиками-шерлоками.
Возле Куоккалы Атя вытащил из штанов паспорт кухарки Феклуши и с гордостью показал его товарищам.
— Теперь хоть к самому черту — ничего: паспорт настоящий, — одобрил Харпик.
— Любому сыщику нос наставим, — подтвердил Ромашка.
Так и доехали до самых Териок.
Выйдя из вагона, отправились гимназисты на дачи и бродили до позднего вечера, делая все, что душе угодно: лазали по крышам, лестницам и деревьям.
Ромашка предлагал выкупаться в море, и одно помешало: лень было раздеваться.
Становилось холодно, захотелось есть: все-таки, не обедавши трудно.
И, вернувшись на вокзал, они в первую голову купили себе ситного и тут же весь его кончили.
Надо уж было подумать о ночлеге. Ночевать на шпалах холодно, да и снег пошел, а на вокзале — вокзал запрут.
Думали, думали, как им быть, и решили попроситься у сторожа переночевать в будке.
Сторож оказался сговорчивым, не артачась, согласился. Но прежде чем впустить их в будку, заставил прибрать вокзал и размести рельсы.
Прибрали вокзал, размели рельсы. И уж так заснули, сроду не спалось так сладко.
Во сне снились одни сласти: целыми коробками шоколад и мармелад, и простые конфеты — ешь, сколько влезет.
Если бы не сторож, ей-Богу, целый день спали бы.
— Эй, мученики-грешники! — подтрунивал сторож по-своему.
Опять вышли они на вокзал, купили на последние ситного, подзакусили и двинулись было по- вчерашнему на дачи, и вдруг в дверях — жандарм.
— Вы куда? — спросил жандарм сердито.
— Мы с дачи Назарова, — ответил за всех Ромашка; Ромашка прошлое лето жил в Териоках.
— С дачи Назарова? — переспросил жандарм и, поговорив о чем-то тихо с подошедшим к нему господином, должно быть, сыщиком, сказал совсем уж сердито по-жандармски, — вы арестованы!
В это время подходил поезд из Выборга.
И путешественники в сопровождении жандарма и сыщика понуро пошли к вагонам — обратно ехать им в Петербург.
«Что он скажет своей царевне, как теперь подойдет к ней, где его Индия, где его Америка, где необитаемый остров, где остров Мымры, примет ли она его, или все пропало?» — мучился Атя, глядя в окно на черную весеннюю дорогу.
А Харпик и Ромашка обдергивались: зададут им баню, прощай, Америка!
Дни шли неделями. Неладно шли.
Правда, встреча на вокзале вышла совсем не страшная: мать Ати просто плакала от радости, да и в гимназии все обошлось благополучно, допустили к экзамену.
Но что Ате в гимназии? Он не добыл острова, а с пустыми руками куда сунешься?
Клавдия Гурьяновна все подсмеивалась. Звала Атю отставным американцем.
«Да надо же что-нибудь придумать, — метался Атя, отрубить что ли себе палец и отдать его ей или выколоть себе глаз, пускай чувствует».
Все дедушка виноват, — жаловалась мать отцу, знаю я, что там в Ключах делается, никуда не годен мальчишка стал, уроки на ум нейдут. То влюбился в Клавдию Гурьяновну, теперь бредит какой-то Мымрой.
Доктор-отец держался того правила, что при лечении необходимо прибегать к
Но так случалось, что поймать Атю он никак не ухитрялся: то дела задержат, то Атя в гимназии, то и не в гимназии Атя, а скроется куда-то, словно сквозь землю провалится.
Однажды утром отец заглянул в детскую: Атя в одной рубашке сидел на кровати и о чем-то думал, конечно, он думал о своей Мымре!
Док гор, затаив дыхание, крался совсем незаметно, и kiuiuioch, еще один шаг и уж взял бы свое — отхлестал бы Атю по как следует, чтобы помнил.
Ремешок от радости ерзал в руках доктора, но Атя не дурак, живым в руки не дастся, — скок! — только пятки сверкнули — спасайся, кто может! — И, не долго думая, опрометью, как угорелый, прямо в комнату к Клавдии Гурьяновне.
Дверь оказалась незапертой. Клавдия Гурьяновна лежала в постели.
Атя — к ней, забился под одеяло.
И слышно ему было, как отец подошел к двери, постоял немного и отошел с носом.
— Царевна моя, ты спасла мою жизнь от смертной казни, — шептал Атя, и от счастья голова у него шла кругом, — ты простишь меня, прости меня, я самовольно пришел к тебе без острова, без ничего, ты простишь меня, я не сумел достать тебе царства, я его достану тебе: Индию, Америку, все острова, все земли… все, все… весь мир!
