Кто в морозные лунные ночи так жалобно стонет? Кто осыпает с деревьев иней жемчужный? Кто упоением-негой льет тихие песни? И белые ночи белит и смущает затишье? Вы, женщины леса, вы, пленницы Енова царства, вы порожденье загадок Омеля, с губами подвижниц, верх сладострастья, бездна томленья. Чаруйте ж, ласкайте кличами тысячеструнных напевов, колышьте волнистые нивы волос своих томных, лелейте мраморность ликов и сладкие груди! Но отчего мне ясно сказалась в припеве тоска безысходная, горечь стесненных порывов, звон опрокинутых свадебных чаш? А Ты, увитая дикою розой, ясная, Ты стоишь и немеешь… И рыданье дрожит на устах, и бродят потерянно влажно-озерные взоры? Где плод человека? Икета — плод человека и женщины леса. Где твой ребенок? Икета — плод человека и женщины леса. Где твоя жатва? Темно-грустящий припев. Одиночество странных. В полночь они пробудились от долгого сна и проклятья. В полночь по свету помчались с визгами, пением, свистом. Их зеленые волосы в тучах рассыпались, — вьются, мячкают месяц. Кто-то дернул за колокол. Рвутся глухо унылые звуки. Собрались в хоровод, — взялись за руки, и, взлетев, полетели, колыхая снежными грудями. Хохот-рыдание. Вой и стенание. Радость победы. Крики безумья. Скорбь гробовая. Песни царей… Идите! — Спешите! — Есть много забывших круг своей жизни замкнуть. Идите! Врывайтесь! Губите! Вам власти мгновенье. Полчища идут, метут. Стая гнетет, разрушает. В темнице рассвет голубой изнывает Крест золотой погребен, смехом засыпан, в косы замотан. Одежда проклятия сорвана с белого тела и брошена в прорубь. В тесном подполье глухом, как гроб, хоронится сгорбленный скорбью, навеки безмолвный Бубыля.
Черви и плесень и всякие слизи кишат вкруг него и мутятся и точат жилище.
