никакой дочери. Солнце отсвечивало от царапин на горке, и женщина лет пятидесяти, с хвостиком, вязала что-то, сидя на зеленой скамейке, как обычно. На вид вроде бы джемпер. Она окинула Ярле, стоявшего у заборчика с бутылкой кока-колы в руке и с таким видом, будто он не решается спросить о том, что его интересует, подозрительным взглядом.
Он заторопился к Нюгорсхёйдену. Ему удалось было убедить себя в том, что они на детской площадке, но теперь-то он понял, что дело пахнет керосином. Могло ведь случиться что-нибудь. Студенты сновали вокруг, кто заходя в студенческий центр, кто выходя из него, они толпой разбрелись по всему холму со своими как бы взрослыми папками, со своими сумками через плечо, и он заторопился поскорее пройти мимо в надежде не наткнуться на Роберта Гётеборга или еще кого-нибудь с кафедры. С этим ему придется разобраться потом. А могут ли человека прогнать с университетской кафедры? За то, что он оскорбил профессора? Он должен найти свою дочь. Ярле боялся даже подумать о том, что сказала бы об этом мама. Если бы она только знала, что случилось. Если бы она только знала, что — она бабушка. Он подумывал о том, чтобы позвонить ей. «Привет, мама. Вот послушай, что я тебе скажу. Слушай. Ты — да, пожалуйста, приготовься и держи себя в руках, — ты бабушка. Бабушка семилетней девочки. Вот так». Совершенно невозможно позвонить и сказать такое. И уж в любом случае не тогда, когда тебя приставили последить за девочкой всего-то неделю, а ты уже умудрился ее потерять. А уж что сказала бы Анетта, знай она, что тут у них происходит?
Он ускорил шаги, на зная, куда податься. Куда ходят в Бергене люди с маленькими детьми в обычный понедельник? Времени было половина первого, и Ярле стал покрываться потом. Нужно, чтобы кто-нибудь ему помог в этом деле. Он бросился бежать. Через площадь Торг-алменнинген, через набережную Брюгген, в сторону фуникулера на Флёйен, по маленьким улочкам возле вокзала. Он остановился перед белым деревянным домиком, где жил Хассе. Он позвонил. Никого. Он постучал. Сильно. Через некоторое время он услышал, что внутри кто-то возится, потом дверь открылась, и пред его очами предстал взъерошенный Хассе, щуривший глаза от света.
— Черт подери, Ярле. Рано. Входи.
Зевая во весь рот, одетый в просторную футболку с портретом Ника Кейва, Хассе прошаркал вглубь квартиры.
— А где девчонка?
Ярле вздохнул:
— Ну вот, а я надеялся, что ты это знаешь.
— Кофе? — Хассе налил себе полный стакан воды и выпил ее одним глотком. — Кофе?
— Нет. Так ты не знаешь?
Хассе плюхнулся на серый диван:
— Нет, откуда мне это знать? Вот черт. Сволочь, как спина болит. А времени сколько?
Ярле нервно ходил по комнате:
— Половина первого. Просто не знаю. Хассе, у меня такой стресс. Представь себе, потерять ребенка!
Ты же был с нами… ну, когда мы домой пришли, вчера, разве нет?
Хассе потерся спиной об обивку дивана и зажмурился:
— Можно подумать, мне лет сорок, так эта проклятая спина болит.
— Хассе, ну пожалуйста. Ты же видишь, как все плохо обернулось, — сказал Ярле нервно.
— Ну сядь, что ли. У меня тоже стресс, из-за того что ты маячишь перед глазами.
— У меня времени нет. Я должен их найти. Я не могу… а… а там все совсем ужасно было?
Хассе поднялся, проковылял к кухонному столу и достал кофе и фильтр для кофеварки.
— Да уж, — сказал он. — Совсем.
Он отмерил воды и, схватившись за бок, вылил ее в кофеварку.
— А это еще что? Радикулит какой-нибудь? — Хассе обернулся к Ярле: — Я не знал, что у вас с Хердис так далеко зашло. И Гётеборг еще? Что, он тоже в этом замешан? Если уж быть честным, я всегда думал, что он такой маленький шведский гномик. Какой-то — он весь корявый. И этот его нос крючком, и ручонки рептильные — а у тебя не возникает какого-то такого ощущения от нашего шведского братишки, что есть в нем что-то от Голлума? Или… — Хассе осторожно приподнял плечи и так и стоял, пока думал. — Или что-то… от грифа? Он тебе грифа не напоминает, этот мужичонка? Кто знает, Ярле, кто знает, чем он, собственно, раньше-то занимался и откуда он взялся? Мы вот все думаем, что он такой умный и интеллигентный, только потому, что он встречался с Деррида, и потому, что он из Швеции, но что, если все как раз наоборот? Что, если он не смог заполучить никакой завалящей работенки хоть в каком университете в своей распрекрасной Швеции, ни в Лунде, ни в Уппсале, ни в Стокгольме; что, если шведы его считают баяном для козы, умственно отсталым, и что, если великий Жак Деррида сидит в своем Париже со своими «Галуаз» и со своим коньячком и потешается вовсю над нашим Робертом Гётеборгом, травит издевательские истории о нем всем своим французским коллегам? А? Тебе такое в голову не приходило? Нет? Что-то такое неприятное в этом типе всегда чувствовалось. А Хердис-то? Задница у нее — это да. Она феминистка, да. Богатая до ужаса, да. Но есть ли там что внутри? За этой задницей? За феминизмом? За деньгами? Я не уверен, Хассе не уверен. А ты-то сам что за кашу заварил, собственно говоря? Ах ты черт, ну до чего же больно, разве бывает радикулит в двадцать пять лет? Ишиас? Это все бергенское пиво, похмелье в спину отдает. И еще твоя дочь. Это уж слишком, Ярле. Кофе?
— Нет, Хассе. Я должен их найти. Ты ничего не знаешь?
Хассе пожал плечами:
— Мы тебя несли по лестнице, и это для моей спины совсем, к чертовой матери, не полезно. Ты так и рухнул на пороге. Прилип к этой, как ее, Грете, и все талдычил, какая она сексуальная.
Ярле опустил глаза.
— Да. — Хассе пожал плечами. — Каким ты любвеобильным становишься в подпитии, Ярле. Но господи! Кто не таков? Кого же не тянет трахаться, когда наклюкаешься? Хотя у этой самой Греты есть что- то такое загадочное во внешности. Нда. Та еще ночка была. А еще все эти братья Арилля! Со всеми их отпрысками! Слепая семи лет от роду! Просто песня.
Но я вот что тебе скажу, Ярле. Мужество. Этого у тебя не отнимешь. Припереться прямо к Хердис. Потребовать своего, законного. Вот как раз там и как раз в эти секунды ты себя показал мужчиной. Жалким мужчиной? Может быть, и так. Но мужчиной. Что-то такое в тебе было, да, эдакое итальянское. Серьезно.
И вот что я тебе еще скажу: твоя дочь. Шарлотта Исабель. Потрясающая девочка. Какая преданность. Глазенки красные, все волновалась, чтобы ее папочку не обидели. Вот это-то, Ярле, вот это и есть настоящая заботливость. Мальчишка Греты спал у нее на руках, но твоя дочь, Шарлотта Исабель, как ее, к превеликому сожалению, окрестили, твоя дочь — это совсем другое дело. Она до последнего стояла за своего отца. Мы тебя, спящего, затащили в чуланчик какой-то, что ли. — Ты у меня на руках захрапел, и, когда шведишка со своей феминисткой удалились, Шарлотта Исабель все спрашивала, знаешь ли, не будет ли плохо ее папе.
Такое впечатляет, серьезно. Это была такая ночка, какую не забудешь никогда.
Пока Хассе вещал, Ярле не переставал нервно ходить из угла в угол. Слушал он вполуха. Желудок выворачивало, голову прорезала такая боль, будто кто-то водил мелком по доске, и казалось, что ноги под ним вот-вот подогнутся.
— Вот еще единственное, что ты, может быть, должен знать, — сказал Хассе и снова схватился за бок с трагической гримасой, — вот что: это еще вопрос, на юге ли эта так называемая мать.
Ярле поднял взгляд и нахмурил брови:
— Не понял!
— Ну не знаю. Я такие вещи чую, понимаешь?
Ярле сделал несколько шагов к Хассе:
— Что-что?
Хассе рассказал, что, когда они пришли домой, Грета, смертельно усталая и злая, сразу же ушла со своим сыном прямо в спальню. Сам он кое-как выпроводил Хердис и Роберта Гётеборга и остался в гостиной вместе с Шарлоттой Исабель, несколько ошарашенный, должен был он признать, и не представляющий себе, должен был он признать, что же он теперь должен делать. Грета настолько распалилась всем своим
