имеет значения, и так останется навсегда.
И все-таки она спросила на всякий случай:
— Ты говорила с папой?
— Он звонил почти каждый вечер. — Губы Мопсы растянулись в благодушной и самодовольной улыбке. — Просил передать, что любит тебя.
Настроение бедной Мопсы было неустойчиво. Из-за своей болезни она отличалась от всех других женщин, от других матерей. Чья-то поэтическая строчка промелькнула в памяти Бенет: «Что для меня сердечная рана, для тебя лишь огорчение».
Она высказала осторожное предположение.
— Должно быть, тебе нелегко было сообщить ему…
Жидкий сладкий крем из молока и яиц полился в миску. Мопса целиком сосредоточилась на этом процессе. Закончив, она облегченно выдохнула. Она напоминала старательную школьницу, изготовляющую торт на экзамене по ведению домашнего хозяйства. Она походила на человека, впервые взявшегося за такое дело.
Вероятно, так и было. Бенет не могла припомнить ни одного торта, приготовленного Мопсой за годы ее болезни.
Мопса отправила торт в печь и хлопнула дверцей так, словно отделяя что-то от себя навечно, будто захлопывала за собой дверь дома, куда никогда не собиралась возвращаться.
Она повернулась к Бенет, вытирая абсолютно чистые руки о передник.
— О нет, Бриджит. Я ему ничего не сообщила. Я не могла просто так взять и сказать ему. Он же не спрашивал, пойми. Для него это вообще неудобная тема. Он мог бы как-то преодолеть себя впоследствии, если бы обстоятельства сложились иначе. Но раз он не спросил, то и смысла не было говорить ему. Не так ли?
— Все же когда-нибудь он должен узнать.
Мопса молча смотрела в глаза Бенет. В данный момент, в домашнем фартучке, с белым пятнышком муки на щеке, не всклокоченная, а с волосами, аккуратно подобранными посредством серебристых шпилек, она выглядела, как все нормальные матери.
— А кому-нибудь ты сказала? — спросила Бенет.
Рука Мопсы потянулась вверх и убрала мучной след со щеки кончиком пальца, предварительно послюнявив его. Взгляд Мопсы скользнул по лицу Бенет и нашел себе новый предмет для разглядывания — выключатель на дальней стене.
— Ты никому ничего не сказала? Никому ни слова?
Мопса привычно забормотала.
— Я не смогла, Бриджит. Я не хотела расстраиваться. Мне вредно нервничать. Мне нельзя испытывать огорчения — это всегда плохо кончается.
Бенет повысила голос до крика.
— Кто же будет, по-твоему, есть твой проклятый торт?
Она взбежала наверх. Позади нее вдогонку неслись отчаянные причитания и рыдания Мопсы. Она не обернулась, а тем более не стала спускаться к матери.
Поднимаясь по лестнице, она все сильнее ощущала давление крови в голове, а изображение перед глазами стало трепетать и корчиться, как порванная кинолента.
Она прошла мимо раскрытой двери в спальню Мопсы и случайно заметила фотографию на прикроватном столике. Это было фото Эдварда.
Зачем Мопсе понадобился портрет Эдварда? Как и с какой целью она его заполучила?
На снимке были видны только голова и плечи. Он был довольно мутный — явно увеличенный со стандартной фотографии для документа.
Бенет преодолела последний лестничный пролет и вошла в комнату Джеймса.
Детская кроватка еще стояла там, на ней лежал голый матрац. Все остальное, что могло напоминать о пребывании ребенка в этой комнате, уже исчезло. Из окна были видны сосны у пруда, зеленая лента травы вдоль канала и огромное серовато-белое пустое небо.
Бенет прошла к себе и заперлась там. Следует ли ей сообщать Эдварду о смерти Джеймса? Есть ли в этом смысл? Он видел его только однажды, когда сыну было лишь два дня от роду. Эдвард зашел в палату, увидел Бенет с малышом и не знал, что сказать.
— Ты очень постаралась и добилась своего. Унизила меня полностью, — наконец соизволил произнести он, глянул на малютку и уставился в потолок.
— Лучше б ты совсем не приходил сюда, Эдвард.
Она испытывала тягостное чувство при общении с ним, как и он в отношении нее, но причины на то у них были разные.
Эгоистичным расчетом, если не сказать хуже — обманом был ее поступок. Бенет использовала его, заимела от Эдварда ребенка, не собираясь выходить за него замуж и даже продолжать жить с ним вместе. Но тогда она так не думала. Наоборот, ей казалось все очевидным и вполне оправданным.
И все-таки, даже после того, как окончательное решение было принято и у нее на руках был ребенок, привлекательность Эдварда воздействовала на нее. Она размышляла, почему этой одной неотвратимо влекущей красоты было ей недостаточно, почему, обнаружив под заманчивой оболочкой отсутствие чего- либо, а только пугающую пустоту, она поступила так беспощадно в отношении него? Ведь мир полон мужчин, чья привязанность к женщинам зиждется лишь на их красоте. Почему бы ни быть обратной ситуации, когда Эдварду за его красоту прощалось бы многое?
Он присел на краешек кровати и в очередной раз попросил ее выйти за него замуж.
— Нет… нет… — Сказала она. — Я не могу. Пожалуйста, не заводи этот разговор. Это невозможно. Мы оба будем несчастны. А теперь будем несчастны уже все трое.
Эдвард поднялся и вышел. Больше она его не видела.
Каким-то неведомым способом, неизвестно как и где, Мопса раздобыла его фотографию, вставила в рамку и поместила на столике у своей кровати. Как будто он был ее сыном. А стоит ли доискиваться до причин ее поступка?
А имеет ли значение, что Мопса никого не известила о смерти Джеймса? А вообще что-либо имеет значение теперь?
У Бенет раньше бывали такие яркие сны. Полные таких достоверных деталей сновидения, что, просыпаясь, она еще долгое время принимала их за реальность. А если предположить, что сейчас она спит и ей снится самый кошмарный в ее жизни сон — но это только сон — ей надо лишь прожить его, испытать ниспосланные больным воображением муки. А утром в соседней комнате проснется Джеймс.
Она зашла туда и увидела там пустоту, наведенную стараниями Мопсы. Но эту комнату нельзя было назвать совсем пустой. Горе по потерянному сыну переполняло ее. Оно материальной тяжестью давило на оголенный матрасик на детской кроватке, оно следовало за Бенет по пятам, когда та принялась бесцельно подниматься и спускаться по ступенькам крутой лестницы.
На следующее утро Бенет нашла записку от Мопсы на столике в прихожей: «Я отправилась на ланч с Констанцией Фентон. Вернусь к четырем часам».
Раньше Мопса не утруждала себя подобными посланиями. Или нет?
Под столиком находилась корзинка для ненужных бумаг. Она была полна смятыми бумажными клочками. Бенет принялась доставать и разглаживать их.
Это все были записки от Мопсы, ежедневные записки: «Я поехала в больницу», «Я поеду в магазин», «Я поехала на встречу в „Симс энд Уэйнврайт“».
Бенет была тронута и почувствовала себя виноватой. Мопса писала эти записки, но, видя их нетронутыми, выбрасывала и заменяла новыми, проявляя при этом несвойственную ей тактичность.
Бенет открыла дверь, ведущую в комнату, которая должна была стать местом ее работы.
Когда она последний раз заходила сюда, стопки книг покрывали весь пол. Мопса навела здесь порядок, расставила книги по полкам, без всякой системы, разумеется, иногда вверх ногами. Зато в пишущую машинку она заправила чистый лист бумаги, как бы призывая дочь сесть за работу.
Бенет сомневалась, сможет ли она когда-нибудь что-то еще написать. Сама мысль об этом казалась
