только на боку. Зато по сторонам жилища удалось сделать напуск из пленки—и получилась хорошая защита от ветра. Вот и выходит: либо одно, либо другое. И сам не знаю, что лучше.
К обеду мы получили награду за стойко перенесенную морозную ночь. С неба смело все облака, и появилось неожиданно жгучее солнце. Мы тотчас разоблачились и легли в траву, с трудом веря, что такое еще возможно для нас. Как хорошо это было... Право же, ради тех приятных минут стоило немного помучиться...
Осмотрел одежду, извлек из швов рубашки трех беспардонных клещей и без колебаний отнял у них жизнь. В конце концов они знали, на что шли и чем рисковали.
Толя долго неподвижно лежал, глядя на зеленую воду речонки, потом, будто вспомнив что-то, резко встал, взял топор и начал ожесточенно рубить землю. Я было подумал, что он ночью клад закопал, а теперь, взвесив все хорошенько, решил перепрятать его. Но я ошибался; он надумал разжиться червями. Видимо, так устроены все рыбаки: вид свободно гуляющей рыбы, еще неоприходованной, внушает им такое же чувство, как хорошему хозяину гвоздь, увиденный на дороге. Такой человек обязательно поднимет его и положит в карман.
Не знаю, всех ли пескарей Толя задумал пересадить в котелок, но четверых, самых доверчивых, он все-таки выудил. Будем их есть.
Видно, что рыбы довольно много в реке, но почему она игнорирует все притязания нашего друга— загадка. Может, все дело в наживке? Но Толя и слышать не хочет о том, чтобы нацепить на крючок какую- либо другую наживку. А мы с Лешей такие рыбаки, что не смогли бы поймать рыбу сачком в аквариуме.
Ягоды стали встречаться заметно реже. Костяника съежилась, усохла. Да и вообще начала попадаться гораздо реже, чем еще неделю назад. Земляничные листья сделались красными, такими яркими, что поневоле наклоняешься к ним, чтобы проверить: уж не краснеет ли еще одна запоздалая ягода? После той единственной землянички я готов был в это поверить.
Шиповник на наших глазах из оранжевого стал алым, рубиновым. Кожица его из жесткой превратилась в вяловатую, мягкую. Сладкие, приятные плоды. А малины мы так и не встретили больше. Хотя, думаю, она здесь еще не прошла: две недели назад мы видели на ее кустах множество завязей.
Клюква должна бы быть, но нам и с ней не везло, ни разу не встретили. Кустики брусники попадались, но по-прежнему без ягод.
Долгий, удивительной красоты закат подарила нам в этот вечер тайга. Лес на противоположном берегу реки, высвеченный лучами заходящего солнца, вспыхнул, как во время пожара. Красным сделалось все— стволы сосен, листва осин и берез, пожухшая и пожелтевшая, обдутая холодом осени. Мне показалось в эти минуты, что где-то, совсем близко, и вправду вспыхнул пожар и отблески его озарили тайгу...
Тихо вокруг. Отходит ко сну, затихая, тайга. Пролетела бесшумно сова. Кого-то, наверное, захватит врасплох... Угомонились дятлы, настучавшись вволю за целый день. Совсем тихо сделалось под зеленым сводом тайги. Ни единая птица не подаст голос в такое время.
И вдруг неожиданно послышалась незнакомая, спокойная трель. Она не встревожила тишину, а потихоньку вплеталась в нее. Вскоре и эта песнь оборвалась. Все. Уже ночь.
И я вспомнил другую — летнюю ночь—почти в самом центре Москвы. Я услыхал соловья. Стояли теплые июньские дни, старые тополя в нашем дворе на Серпуховке, где я прожил полжизни, матово светились, облитые светом полной луны, и в настежь открытые окна вливался их тяжеловатый, приятно щекочущий ноздри запах.
Я проснулся тогда не знаю сам от чего. Может, от того, что сделалось жарко, может, разбудил сильный резкий, неожиданный звук. Я уже вновь засыпал, как услышал звонкий, чистый голос какой-то птицы. Она пела так властно, уверенно, что невозможно было не вслушаться. Она заставляла слушать себя. А вслушавшись, с трудом поверил себе: соловей! Я ошибиться не мог, я знал, как поют соловьи, и тем более странным и необъяснимым для меня было его появление в городе. Долго я стоял у окна и слушал его...
А утром я узнал, что многие в нашем доме и в двух соседних домах его слышали. И так же, как и я, удивлялись: откуда он взялся в Москве? А соловей, видно, облюбовал наш двор, зеленый и тихий, окруженный большими домами, и три ночи подряд пел свои волшебные песни. А потом он улетел, сделалось пусто и тихо, и я, если случалось ночью проснуться, долго лежал, смутно надеясь: может, еще он вернется... Но нет, только случайные странники забредают в город из леса.
В другой раз возле стадиона «Динамо» увидел белку, пересекавшую улицу по трамвайным путям. Страшно было смотреть на нее, когда она, обезумев среди потока ревущих автомобилей, стала метаться под их колесами... Водители, судя по всему, ее не видели, так что ей приходилось рассчитывать лишь на себя. И ведь увернулась же, добралась до спасительного тротуара, кинулась удивленным людям под ноги и побежала быстро, по-деловому, как кошка, вытянув шлейфом пушистый хвост...
Такой еще был случай в Москве. На Башиловке, возле «Динамо». Под самыми окнами начала вдруг кружиться стая ворон. Пригляделся, а они, подлые, всем скопом бьют одну какую-то птицу. Та ухитрялась отбиваться от них, но и вырваться из окружения никак не могла. Так и летали кругами. Один раз они совсем близко от моего окна пролетели, и я хорошо разглядел: били сову. Ну как не удивиться— сова в центре Москвы! И что ее сюда занесло... И вообще что заставляет животных бежать из леса в город? Не зимой, а летом... На улице «Правды», в десяти минутах ходьбы от улицы Горького, неведомо как кабан оказался. И вел себя, как рассказывают, весьма агрессивно. Насилу изловили его. А на Ленинском проспекте, в оврагах, поселились два волка. С волками-то еще дело более или менее ясное: завез кто-то малышей, а когда они превратились в матерых, взяли да выгнали. Вот и пришлось серым давить собак да кошек в овраге.
Странное время, однако... Выходит, может случиться так, что волка скорее повстречаешь в городе, чем где-то в лесу. Красная Шапочка могла встретиться с ним на остановке троллейбуса...
Было время, когда по московским холмам и мамонты преспокойно разгуливали — их кости нет-нет да и находят во время строительства,—так ведь когда они здесь бродили... А недавно сравнительно, лет триста назад, волки зимними ночами шныряли под самыми кремлевскими стенами... Тогда зверь в лесу был хозяином и позволял себе воинственные набеги в сторону города, а теперь город, безмерно раздвинув стены, потеснил леса и поля, закрыл землю асфальтом, и зверю совсем мало осталось места для жизни. Вот разве в тайге... Пока еще человек до нее не добрался...
А мы, живущие в городе, только и можем позволить себе что пойти в зоопарк и посмотреть на несчастных животных, вкусивших все прелести своего пожизненного заточения... Право, было бы лучше, если бы мы не истребляли этих животных на воле. Тогда бы мы чаще встречались с ними в родной их стихии. А то что же получается: на зайца посмотреть водим детей в зоопарк... Да что заяц! Курицу с цыплятами городские дети не видят. Вот и выходит, что каждой такой встрече, теперь уже для нас неожиданной, мы и сами радуемся не меньше детей.
Мне в этом смысле, можно считать, повезло. Во время своих переездов по городу я всегда заставал последние следы, остатки живого мира, непонятно как еще сохранившиеся в таком большом городе. В Останкино из окон на девятом этаже я видел, как гнездились почтовые голуби в решетчатой голубятне дяди Коли, которого очень полюбили мои ребята за то, что он давал им подержать голубей. А вокруг возле старого домика сохранились остатки вишневого сада. Домик этот потом на моих глазах одним ударом порушил бульдозер, а вишенки гусеницами подмял под себя. Один только раз удалось увидеть, как они зацвели — в ту весну, которая стала последней для них. В большом городе среди блочных домов для них не осталось места.
Однажды, переехав в новый дом, возвышавшийся над старыми, ветхими сооружениями, доживавшими последние дни, я проснулся, разбуженный криком петуха. Как же приятен был его голос... Одинокий и, кажется, тоскующий. Этакий «рыцарь печального образа». Он будил нас каждое утро и мы с ребятами долго высматривали его из окна пока, наконец, не увидели. Это был большой белый петух. Его надсадный крик звучал, как отчаянная, прощальная песня. Его голос не могли заглушить ни чудовищный лязг железа, ни грохот двигателей.
Потом появился бульдозер, и того дома не стало. Только груда разбитых кирпичей да почерневших от времени бревен напоминали о нем. Таков закон жизни: рано или поздно, но старое непременно уходит, освобождая место новому. В городах это видишь с особенной ясностью.
Люди, жившие в стареньком домике, переехали в новый большой дом, а о судьбе того петуха можно только догадываться. Лучшее, что его могло ожидать, это жизнь в тесной клетке или в картонной коробке с дырочками...
