Головастиком — ведь до лягушки она еще не доросла.
Если бы мы тогда знали, насколько были правы…
Винкл нравилось ее прозвище; она с охотой на него отзывалась и заразительно хохотала, когда ей предлагали поплавать в пруду. Она часто тиранила меня, заставляя играть с ней; впрочем, это не вызывало моего протеста.
А потом ей исполнилось десять… и в один далеко не прекрасный день наш семейный медик засвидетельствовал страшную мутацию: у Винкл были перепонки между пальцев, тонкие, недлинные и почти не заметные; и еще у нее были зеленые волосы. Она действительно была Головастиком.
Отец дорого заплатил медику за молчание: уродство Винкл стало бы несмываемым пятном позора на чистокровном роду Фииншир. Мать три дня не выходила из покоев — ведь это ее гены, по утверждению медика, привели к мутации. Как именно это могло произойти, я не знаю: не увлекаюсь генетикой и плоховато в ней разбираюсь… но это случилось.
Винкл заперли дома. Мы перестали проводить приемы, у нас крайне редко бывали гости, и они никогда не видели Винкл. Она, бедняжка, жила в одиночестве в дальних покоях, не присутствовала на трапезах, не ходила по коридорам, не уезжала с виллы дальше забора. Слугам доплачивали за то, чтобы никто и никогда не узнал о ее болезни. Для всех Винкл упала с велосипеда и сломала позвоночник, а теперь прикована к постели… на самом деле она просто доживала в тишине и покое отмеренные ей дни до шестнадцатилетия.
Мы все понимали: Винкл не пройдет генетический Контроль. А те, кто его не проходил, подлежали уничтожению.
Я любил Винкл и сочувствовал ее судьбе. Она знала, что ее ждет, но это, казалось, нисколько ее не заботило. Она стала изгоем: из всей семьи с ней общался лишь я. Отец ее ненавидел; узнав о мутации, он проронил лишь фразу: 'Она не может быть моей дочерью'. Я понимал его — честь фамилии и Дома превыше родственных чувств, но…
Винкл, красавица Винкл, тонкокостное нежное существо с хрупкой фигурой, похожее на вышнего ангела, случайно спустившегося на грешную землю… Ее зеленые волосы не казались уродством — многие девушки красятся в экзотические цвета; перепонки были совершенно не заметны, если не знать, что искать…
Но на грешной земле нет места для ангелов.
Марк предлагал избежать позора, убив Винкл до шестнадцатилетия и подкупив медика, чтобы он составил ложное заключение. К его счастью и моему немалому облегчению, отец отказался.
Честь рода Фииншир… в те дни я ненавидел себя за то, что тоже носил эту фамилию. Убить собственную сестру ради спасения этой самой чести — мне это казалось невозможным. Хотя для Винкл это, возможно, было бы не худшим выходом… я отгонял от себя эту мысль.
А еще невольно думал: сколько еще на свете таких же, как она, Головастиков, чья смерть помогла их родам избежать страшного позора?..
Эта мысль тоже меня пугала. И я старался забыть о вынесенном приговоре, развлекая Винкл смешными историями и играя с ней в космические войны… это было как раз то время, когда 'Territoria' была особенно популярна…
А Винкл тем временем исполнилось пятнадцать — мы отметили эту дату тихо и грустно. Пришла зима, в Куполах такая же теплая и зеленая, как лето; потом весна, потом настал июнь… июль… август… а я с внезапным страхом понял, что двадцать седьмого сентября моей маленькой сестренке исполнится шестнадцать лет.
Генные проклятия… они сильнее всех других.
В конце августа наконец сломался отец — его все же уговорили взять воспитанника, моего ровесника, третьего сына Главы Дома Ланьер; правда, лишь после безобразного разговора на повышенных тонах, в течение которого кто-то упомянул уважение к представителям Старших Домов. Мы с ним, кажется, четвероюродные братья (впрочем, все чистокровные семьи состоят в родстве друг с другом); и его, по иронии судьбы, тоже зовут Аластор — только он Ал, а я Тор.
Мы познакомились жарким августовским утром, когда огромное солнце исчезало за блестящими Куполами близкой Венеры; местный космический закат совпал с общегалактическим вечером, и наш техник решил не лишать нас великолепного зрелища. На фоне несуществующих облаков прекрасно просматривался снижающийся лайн; невдалеке кружили катеры сопровождения. Марк говорил, что род Ланьер любит обставлять свои появления с воистину королевской помпезностью, а в том, что касается Домов, я склонен ему верить; впрочем, сами грешны.
Лайн тихо приземлился на мощеную площадку перед виллой, у самой клумбы с дорогущими французскими белыми розами (я был несказанно рад, что это триумфальное приземление не наблюдает наш садовник), и нас, стоящих на широких ступенях, обдуло резким порывом ветра. Аластор оказался высоким смуглым парнем с безукоризненной внешностью и безукоризненными манерами, в идеально отглаженной белоснежной рубашке, в черных классических брюках с четкими стрелками и туфлях, на носках которых бликами играло алое вечернее солнце. Теперь я понимал, почему Дом Ланьер считался безупречным; это было единственное слово, способное сполна отразить его сущность.
Я подумал, что Аластор, должно быть, жуткий сноб, формалист и зануда, а ведь именно с ним мне придется проводить большую часть своего времени… впрочем, Винкл он наверняка бы понравился — на первый взгляд; именно таким, смуглым брюнетом в белоснежной рубашке, она, должно быть, представляет своего принца. Впрочем, они с Винкл никогда не познакомятся.
— Добрый вечер, — склонил голову в вежливом намеке на поклон 'принц', оглядывая нас так, что мне захотелось спешно пригладить вихор, который наверняка образовался на моей голове. Он пожал руку отцу и поцеловал запястье матери. У нас так давно уже не делают; должно быть, эти Ланьеры — еще большие консерваторы, чем Людвиг Фииншир Четвертый. — Вот моя характеристика и письмо от моего отца…
Отец принял два аккуратных конверта — подобную документацию не принято доставлять в электронном виде; матушка пригласила нас пройти в столовую на ужин. Аластор заблокировал лайн (я с черной завистью подумал, что управлял им он сам; мне не позволялось водить, несмотря на то, что у меня были права); просигналил катерам сопровождения и, вежливо улыбнувшись Саре, проследовал за нами в помещения.
В начале трапезы мы все были представлены новому жителю дома.
— Ты можешь называть меня Тор, — произнес я, протягивая ему руку.
Он улыбнулся, до противного правильно и картонно, и кивнул.
— В таком случае — просто Ал.
Наконец подали ужин; я как раз расчехливал салфетку, когда матушка тихонько ахнула и уронила оливку.
По лестнице в столовую спускалась Винкл — в великолепном изумрудном платье, туфлях на высоких каблуках в тон, с едва заметным макияжем и милой улыбкой на лице.
Я пристально посмотрел на отца: на его лице не дрогнул ни один мускул. У Марка сдержаться получилось хуже; впрочем, мой дед имел вид настолько безмятежный, словно Винкл спускалась на трапезу ежедневно и всегда немного опаздывала, и он скорее удивился бы, если бы она появилась вовремя.
— Это Винетт, младшая сестра одного из друзей моего сына, и подруга моей младшей дочери, — он говорил абсолютно ровно, лишь на последней фразе наполнив голос наигранной горечью.
— Наслышан о вашей трагедии, — уместно печальным голосом согласился Аластор. — Надеюсь, врачи дают оптимистичный прогноз.
Мы все горестно вздохнули, явно подтвердив отрицательный ответ.
— Присаживайся, Винетт, — произнес отец.
Невозмутимый слуга придвинул ей стул; она села так, будто была королевой, а королевы не опаздывают. Аластор предложил ей салата; она церемонно кивнула.
Подали горячее, и, пока наш гость профессионально разделывал шницель, я незаметно подмигнул
