прохладней, Вечерняя Красавица теперь обычно приходила раньше, молодожены появлялись все реже, группы становились все малочисленней, а чулки все толще, и как только в поле моего зрения оказывалась посетительница, по которой я еще издалека видел, что при виде этого барочного великолепия, вздымающегося перед ней беззвучным прибоем, она погрузилась в благоговейно-экстатическое оцепенение, я, конечно же, принимался за старое. II faut profiter de l'occasion, как сказал дядюшка. Я растворял шлюзы своего алчного носа и тайно устремлял взгляд под ее юбку. Все шло замечательно, почти без осложнений — я ведь теперь работал, как виртуоз. Хотя какая это работа? Скорее самоотверженное служение, культ, безмолвная молитва коленопреклоненного жреца, сквозь шуршание и потрескивание нижних юбок внимающего голосу тайны. Понимал ли я этот голос? Пожалуй, нет. Благоуханные сады оставались закрытыми, я не мог вступить в них, но, как отец-пустынножитель, созерцавший миражи, я вдыхал сладкие ароматы растений, обласканных закатным солнцем, слышал плеск фонтанов и тихий шепот ветра в листьях пальм…
— О боже! Да этот мальчишка!.. Эльфрида!
Она стоит себе, любуется, а этот всезнайка, ее супруг, раскудахтался, как наседка:
— Иди сейчас же сюда, Эльфрида! Ты что, не видишь, куда пялится этот Карлик Нос?..
Подумаешь! Нужна мне эта коза! Пусть себе пятится, поставив ноги буквой «х», пусть Всезнайка тащит ее за собой и ругает, как девчонку, — мне-то какое дело! У меня другие заботы. В конце концов, мое дело — ждать ту, которая откроет мне свои тайны. Мой сонный череп клонится к полу. Военная хитрость наблюдателя, сидящего в засаде? Нет, просто в третьем часу пополудни все совеет, наливается свинцовой тяжестью, погружается в дрему — Спаситель умирает на Своем кресте, дядюшка удаляется в табулярий, фройляйн Штарк — на кухню, лицо старца швейцара претерпевает свою каждодневную метаморфозу, обратившись в фуражку-блин; а я, маленький Кац, с ласковым урчанием приник к ногам веснушчатой Полуденной Красавицы, несколько толстоногой, но зато —
— Так — нормально?
Вы еще задержитесь чуть-чуть, прекрасная англичанка?
Озарится ли тьма? Приоткроется ли завеса тайны?
30
На титульном листе было написано: «Dessous de luxe. Кружевное белье из шелка больших, средних и маленьких размеров», и этот некогда шикарный, уже слегка пожелтевший от времени каталог был единственным, что осталось от текстильной фабрики «Кац и Цельвегер». Здание обветшало, станки разворовали, и вскоре за печатью судебного исполнителя на воротах фабрики, в широких цехах со стройными колоннами зазеленел молодой лес, буйно разрослись кусты, заблестели маленькие пруды, расплодились лягушки и голуби. Потом в один прекрасный весенний день, кажется в тридцать третьем году, пришел батальон пехотинцев и довершил работу времени. Говорят, солдаты отрабатывали тактику уличных боев. Тк это или иначе — доподлинно известно только одно: после ухода солдат название фирмы, «Кац и Цельвегер», утратило свою первую часть. Носителя низвергнутой фамилии это не очень огорчило, напротив: теперь обгоревшие руины фабрики были обузой прежнего владельца, Цельвегера. Когда у Йозефа Каца отняли и виллу, он собрал самые важные образцы тканей, взял с собой последний каталог, чемодан кружевного белья и укатил на автомобиле. Вместе с ним уехали бывшая прядильщица, уроженка Аппенцеля, и его семилетняя дочь Тереза, как всегда в нарядном, вышитом летнем платьице.
Позади у них были тяжелые времена. Хозяйка, умирая, становилась все толще, все помпезней; вгрызающаяся в нее смерть наградила ее вторым подбородком, непомерно толстой грудью, многочисленными жировыми складками на животе, пальцами — сосисками и растущими как на дрожжах нарывами на голове, однако, когда все уже опасались, что в своем беспрерывном разрастании она скоро сравняется с китом, процесс вдруг пошел в обратном направлении: она стала стремительно уменьшаться в размерах, она таяла на глазах. Ткхо угасая и становясь все менее заметной среди дорогих подушек и одеял, лучших образцов ее собственной фабрики, она прощалась с Кацем, своим вторым мужем, и двумя детьми, которых подарила ему. Еще совсем недавно она была великаншей, повелительницей прядильщиц, мотальщиц, крутильщиц и шлифовщиц, а теперь? Теперь из груды шелковых подушек торчал лишь бледно- восковой нос, острый, как плавник. Наконец она тихо, едва слышно вздохнула в последний раз и погрузилась небытие, а ее старший сын Якобус и маленькая Тереза в ту же минуту поняли, что вместе с матерью в небытие ушло и богатство. К тому же это богатство существовало лишь за стенами фабрики, в воображении людей, на самом деле они давно уже разорились, однако теперь (дети чувствовали это) у них отнимут и виллу, и они лишатся последних ковров, столового серебра, гобеленов и фабрики. Вместе с фабрикантшей отошел в прошлое целый мир, а с ним, судя по всему, и загостившийся век.
Юная, необыкновенно богатая фройляйн Зингер в свое время вышла замуж за старого Цельвегера. Они оба были друг для друга выгодной партией. Она теперь принадлежала к одной из первых фамилий кантона, а он поправил свои финансовые дела, во всяком случае был спасен. Лучше хозяйствовать после женитьбы он не стал, напротив, куролесил еще самозабвенней, пока наконец не угодил в какую-то сомнительную историю и не был застрелен на дуэли где-то в лесу под Варшавой. Через три месяца после его смерти вдова вышла за молодого юриста Йозефа Каца, сына портного, — этот парень еще, может, сумеет во второй раз спасти чахлое предприятие, подумала она. Но тут пришла Первая мировая война, за ней революция, и благородные дамы со своими шелковыми блузками и зонтиками от солнца в мгновение ока исчезли, были расстреляны, изгнаны, заморены голодом, а для производства грубого сукна, из которого шьют колючие одеяла, шинели и мундиры, на фабрике «Кац и Цельвегер» не было ни оборудования, ни станков. Йозеф Кац сделал все возможное и невозможное, чтобы удержать фабрику на плаву, но, похоже, он с самого начала знал, что сражается с ветряными мельницами — время тонких, благородных тканей миновало.
Похоронив жену, он уехал в город и заявил о своем банкротстве. На снимках того времени — он все еще любил фотографироваться с детьми — маленькая Тереза сидит у его ног с белым шелковым зонтиком, а Йозеф Кац, мой будущий дед, смотрит на фотографа, подняв левую бровь, словно желая выразить ему недоверие.
31
Жили ли они тогда еще на вилле, ассистенты не могли сказать, на снимке не было даты, зато было понятно, что Якобуса, старшего сына, с ними к тому времени уже не было. Через несколько недель после того, как состоялись похороны матери и была опечатана фабрика, он, похоже, вдруг почувствовал в себе призвание к служению Богу, во всяком случае, он сломя голову помчался в духовную семинарию, где его, как он восторженно сообщал домой, приняли с распростертыми объятиями. Юный Якобус был умен и усерден, остроумен с людьми и кроток перед Богом, summa cum laude,[16] доктор философии и теологии, одаренный проповедник с виртуозной речью и превосходным слогом; едва он успел начать карьеру, как уже был вызван в Рим, где ему дали возможность продолжить образование, где его хвалили и поощряли. Однако вскоре выяснилось, что полноватый Якобус Кац совершенно не годится для ватиканского тигля, из которого, как правило, выходят строгие, стройные иезуиты. Его усердие иссякло. Схоластический вопрос, сколько ангелов (которые, как известно, бесплотны) может поместиться на острие иглы, он считал в эпоху, когда марширующие с факелами чернорубашечники становились все многочисленней, второстепенным. Дуче был ему интересней, чем Папа, настоящее казалось ему важней, чем прошлое. У нас в Риме, писал он в одной брошюре, будущее уже началось. Очевидно, оно
