монголов поход, вдруг как-то затих, притулился где-то в своем недосягаемом замке и даже признаков жизни не подал, пока Батыевы полчища топтали земли Германии.
И если бы не воевода чешский, Ярослав из Штаренберга, а в Сербии если бы не князь Шубич- Дринский!..
Да что говорить! Случайно разве — в одночасье с Батыем — и тевтоны и шведы ударили с двух сторон против Александра, приковав к Шелони, к Неве, к Ладоге отборнейшие его силы?!
Ярославич усмехнулся.
— Покойник Григорий-папа — тот анафемствовал даже и меня и новогорожан моих! — сказал он. — Однако прости, брат Даниил, и прошу тебя, продолжай!
И князь Галицкий развернул перед юным братом своим улики чудовищного заговора против Руси.
Германия. Тевтоны. Меченосцы. Шведы. Фридрих Гогенштауфен, фон Грюнинген, ярл Биргер фон Фольконунг — ведь это же отбор среди лучших стратегов Запада! И что же? Все это ринулось не против Батыя, нет! — а против христианской Руси: против Александра и Новгорода, против Даниила и Волыни!
В марте тридцать восьмого года татары берут Козельск. И в тот же год, в тот же месяц немцы воюют волынскую отчину Даниила. Он вынужден драться с немецким орденом за Дрогичин, откуда гигантский паук-крестовик силится раскинуть лапы свои и на всю остальную Волынь.
Разве это случайно, что знаменитый полководец Батыя Урдюй-Пэта, тот самый, что вторгся в Чехию и взят был чехами в плен, оказался англичанином-тамплиером, родом из Лондона? Сэр Джон Урдюй-Пэта! И ведь, возвращенный из плена, этот христианнейший полководец Батыя не был удавлен тетивою лука, нет, а только отстранен от вождения войска и поставлен в советники к хану!..
А Бэла? Миндовг? Едва прослышал сей последний, что венгры вторглись в Галичину, как тотчас кунигасы его устремились к востоку, и многое — и Торопец и Торжок заяты были мечом. Спасибо, брат Александр вовремя шатанул их у озерца Жизца — так, что не оставил и на семена!
А ведь тот же Миндовг ему, князю Даниилу, обещал помощь. Приволоклись помогать, когда уже и побоище остыло!
Думалось ли брату Александру о том, почему спокоен оставался святейший отец Иннокентий — человек не из храбрых, — когда Батый стоял уже в предместьях Венеции?
Случайно ли Субут-багадур поворотил свои загоны на далматинцев, на хорватов и сербов, когда уже кардинал Иннокентия в страхе готовился покинуть Венецию?
Случайно ли советником у Батыя по делам Европы — немец, рыцарь-тевтон Альфред фон Штумпенхаузен?!
И князь Даниил рассказал Александру происшествие с шапкой и кошельком.
Попутно он предостерег брата Александра о Сонгуре.
Ярославич нахмурился.
— Сомнителен и мне этот Сонгур, — проговорил он. — А ничего не поделаешь: отца ближний боярин!
В свою очередь Александр рассказал Даниилу, что когда они с братом Андреем были в Каракоруме, у великого хана Угедея, то и у этого консулом по европейским делам тоже был рыцарь-тамплиер, только англичанин из Оксфорда.
Говорили о единенье друг с другом, о согласованье усилий, о том, как бы обойти неусыпную бдительность баскаков, говорили о неуемных распрях князей. Александр сетовал на дядю своего Святослава — подыскивается в Орде!
Вспомнилось братьям, что и отец Даниила изведал новгородского княженья.
Нахмурясь, Невский сказал:
— Горланы. Вечники. Сколь раз покидал их!
Даниил рассмеялся.
— О! Брат Александр! — сказал он. — Эти горланы пошумят, погалдят, а чуть что — головы за тебя сложат! А бояре у тебя на строгих удилах ходят. Но посидел бы ты в Галиче моем — изведал бы Мирославов, Судиславов моих!
— То верно, — согласился Александр. — Дед мой, отец княгини твоей, и не рад стал, что добыл Галич!..
Вспомнили братья и пращура своего, Мономаха, и Долобский его и Любечский съезды. Скорбели, что сейчас уже и помыслить нельзя о том, да и поздно — отошло время княжеских съездов! — над каждым князем сидит баскак, в семье и то уж Батыевы наушники!
И признали — одного деда внуки, — что если окинуть оком, не обольщая себя, обозреть все и всех, и на Западе и на Востоке, то и не на кого им уповать, как только один на другого.
Наступило молчание.
Откинувшись в свой угол возка, сдвинув совсем на затылок соболью шапку, открыв большой лоб, властелин Карпатской Руси долго в раздумье любовался Ярославичем.
И наконец, от всей-то души, попросту и как бы с великою болью душевной, тихо проговорил:
— Эх, Саша… Сына бы мне теперь такого!.. Ты — у моря своего, я — на Карпатах!..
Ярославич зарделся…
И опять к языку Цицерона прибегли они, когда заговорили о семейном. И странно и чудно прозвучало бы какому-либо Муцию, Сципиону или Атриппе в безукоризненной римской речи по-русски произносимое: «Княжна Дубравка, князь Андрей Ярославич, Кирилл-владыко, Батый!»
И не один испылал снаружи берестяной багрово-дымящий факел, и не одна догорела ярого воску свеча внутри ковровой кибитки, мчавшейся в буранную волжскую ночь.
Надлежало расстаться. Суздальским — дальше к северу, Волгою, галицким — налево, в Переславль.
Время от времени делали краткие остановки — дать выкачаться лошадям. И тогда и Александр, и Даниил, и дружина выходили поразмять ноги.
Кичливые силачи новгородцы и ухватистые, проворные суздальцы сами напросились было на одной из стоянок бороться — в обхват и на опоясках, только без хитростей, без крюка, без подножки, а на честность, с подъемом на стегно.
А и зря напросились — клали их галицкие! — только крякнет иной бедняга новогорожанин, ударенный об лед!
— А не надо было нам соглашаться без подножки! — огорчались володимирцы, суздальцы и новгородцы.
Александр же Ярославич, неодобрительно усмехнувшись, сказал, с досадою на своих, слегка пощипывая пушок светлой небольшой бороды:
— Что же вы, робята мои?! Срамите князя. Данило Романович скажет: плохо он, видно, кормит своих!..
Новгородцы и суздальцы стояли понуро.
— Да то от валенков! — попробовал было оправдаться один.
— Разулся бы!
И тогда, осмелев, один из парней, во всю щеку румяный, громко и задорно сказал:
— Круг на круг не приходится! Сборемся еще!..
— Ну смотрите!.. — отвечал Александр.
Как-то одной из темных ночей Андрей-дворский, взявший за правило совершать еженощный обход не только своих, галицких поезжан, но и новгородских, прибежал к повозке князя таков, что и лица на нем не было.
— Княже! — вымолвил он, всхлипнув. — Подлец-от Вышатича-то ведь убил!
Одним прыжком Даниил очутился на снегу. Оба кинулись к новгородским. А там уже, у последнего возка, пылали во множестве берестяные факелы в руках рослых дружинников, багровым светом своим озаряя сугробы и угрюмые лица воинов.
В середине круга стоял сам Александр. Перед ним за локти держали Сонгура.
— Отпустите его, — приказал Невский, — не уползет!.. Ты? — угрюмо спросил он Сонгура и указал рукою на труп Вышатича, лежавший тут же, на снегу, прикрытый по грудь плащом.
Пробит был левый висок чем-то тяжелым и острым, и крупные брызги загустелой крови, точно
