Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами.
Но в глазах холод.
Скорее, холодная грусть.
Безнадежная — пожалуй, будет самое верное.
Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы.
Красиво.
Но он хранил печаль.
— Что, молодец, не весел? Заставили работать?
— Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского…
— Да-а-а?..
— Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить…
На секунду он вдруг испугался.
Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала.
«Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится».
И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение.
Страх отступил.
Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала.
Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему.
— Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький…
Через несколько секунд он успокоился окончательно.
И облегченно перевел дух.
Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом.
— Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время…
А время и в самом деле шло.
И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу.
В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа.
— Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда?
В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это.
Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка.
— Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе.
— Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов…
— Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я.
— Теперь я тоже есть.
— Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить.
— Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы…
— Не трать время понапрасну. Ваши законы в этой части я давно выучила наизусть.
— Тогда — что?
— Но у тебя же обширные связи в этом мире, можно просто показать материалы… Организовать, в конце концов, утечку в прессу. Словом, заставить заговорить… Поднимется шумиха. Это бесспорно. И ему просто придется выйти из тени.
— Да. Но против его воли. Пойми — я не боюсь, но у нас в этих вопросах очень щепетильны. Откуда, почему у меня оказались документы, материалы, если автор сам не желает до поры их заявлять? Понимаешь? Тут нужен тонкий ход, что-то такое… Знаешь, часть от целого. Фрагмент. То, что он мог подарить на память, как одному из первых, кому доверил свою тайну… Понимаешь, о чем я?
— Фрагмент? Несколько листов монографии, что ли, или пара формул, начертанных на ресторанной салфетке?.. Красиво, конечно, но не убедительно, прости. Где гарантии, что тебе поверят?
— Да, это логично. Вполне убедительный повод для скепсиса… Слушай, а если сам ген… Эдакий сувенир в пробирке! А? Они ведь не требуют каких-то особых условий хранения, насколько я понял?
— Не более чем килька в томате.
— Что, прости?
— Есть… а вернее, было у нас такое простейшее блюдо, я бы даже сказала — закуска. Хранилась в холодильнике и без него тоже. Словом, хранилась великолепно.
— Ну, пусть килька. Только он ведь ни за что не отдаст…
— О! Милый, пусть это тебя не тревожит. Это сделают слабые женские руки… Но идея хороша. Зачем бумаги, когда есть готовый продукт? Пожалуйста! Смотрите, нюхайте, пробуйте на зубок. Да, ты молодец, малыш!
— И это все?
Утро он встретил с тяжелой головой и мутным взглядом, что всегда случалось после бессонной ночи.
Она бесцеремонно выставила его на улицу довольно рано, не предложив даже чашки кофе.
Лицо ее в ярком свете было…
Впрочем, он оказался джентльменом настолько, что не пожелал даже думать на эту тему.
Все было пустяки, сущие, ничего не значащие пустяки!
До конца своих дней он готов был называть эту женщину не иначе как Мона Лиза.
Ибо услуга, которую она легко согласилась оказать ему этой ночью, была воистину бесценной.
Часовня
Дан Брасов появился в Сигишоаре недавно.
Чуть больше года миновало с того дня, когда высокий, сухопарый мужчина сошел с бухарестского поезда на сонный перрон.
Был он сутул.
Густые черные волосы слегка взлохмачены.
Лицо — тонкое, горбоносое.
Глаза скрывали массивные очки с толстыми линзами.
Приезжий не походил ни на туриста, ни на столичного чиновника, прибывшего с инспекцией, ни на местного жителя.
Однако на вокзале не задержался, а сразу же уверенно двинулся в путь, будто хорошо знал дорогу.
Шел быстро, при ходьбе смешно размахивал длинными руками.
Одет был в легкий светлый плащ, из-под которого выглядывали строгий деловой костюм и белая сорочка, перехваченная у ворота темным галстуком. При себе имел большую, но, похоже, не слишком тяжелую дорожную сумку и маленький аккуратный портфельчик с note-book.
