– Дальше… Щербаковы, понятное дело, затаились. Вернуть портрет – оказаться замешанными в истории с убийством и грабежом. Невозможно. Тут умирает больная мать – если помнишь, она скончалась тоже в 1978-м – похороны, всем не до портрета. Потом проходит время и как-то все забывается. Живут тихо, как мыши, два одиноких напуганных человека. Галина Сергеевна даже замуж ни разу не сходила – это, к слову, в подтверждение моей версии о любви. Потом умирает генерал. Потом она узнает, что больна. Тогда-то, возможно, – прости уж за банальность! – заговорила совесть. Перед вечностью, надо думать, все видится иначе. Да и чего ей теперь бояться? Словом, она решает возвратить тебе портрет. И возвращает. Но тут…
– Тут у тебя, любимая, возникает солидная неувязка. Потому что, с одной стороны, выходит, что у Галины Сергеевны заговорила совесть и она отдала портрет. С другой же – ей зачем-то потребовался липовый дневник, в котором она утверждает, что я буквально вырвал картину из ее слабых рук. Совратил старушку.
– Постой. Помнишь, Вишневский говорил, что дневник, возможно, писался для кого-то.
– Понятное дело. Для бравых ребят с Петровки. Чтобы наверняка знали, кого брать.
– Глупость. Выходит, она знала, что ее убьют… Нет, не для ребят с Петровки – для сообщника или обоих сообщников того мальчика. Не могу предположить, почему и как, но они каким-то образом выяснили, где портрет, и решили его заполучить.
– Через двадцать лет?
– Ну и что? Может, у них обстоятельства какие-то неотложные. Или, допустим, сразу после того преступления они загремели за решетку за какое-то другое. Теперь вышли. И пришли за портретом. Вот она и хитрила – для них писала дневник, в котором утверждала, что тебе известно про портрет и, следовательно, в случае чего его будут искать. А сама спешила избавиться от «Душеньки». Чтоб уж наверняка!
– Допустим. Зачем же тогда им понадобилось ее убивать, да еще таким эстетским образом? Громилы ведь – родителей, если помнишь… Ну ладно. И мало – убили, еще устроили инсценировку со временем, разбитыми часами и прочим.
– Чтобы приплести к делу тебя. Они же прочли в дневнике, что встреча была назначена на десять. Значит, в десять ты был у нее, забрал портрет. И она наверняка подтвердила это.
– Ну и?… Портрет у меня. Зачем убивать старушку?
– Да просто так. Они же профессиональные убийцы. За то, что отдала портрет, в конце концов. Ее – убить, тебя – подставить следствию в качестве убийцы.
– Слишком тонко для громил с двадцатилетним стажем. Они же не из новых, которые с образованием и тонкой психологической организацией.
– Это – в кино.
– Тем более.
– Выходит, ребятам с Петровки осталось только найти громил – и ты, милый, свободен как ветер.
– А Морозов?
– Так ведь Вишневский сказал, что видит свет в конце тоннеля.
– Ничего такого он не говорил.
– По смыслу – именно так.
– Что ж, получается – снова ждем Вишневского.
– Ждем. Но завтра ни свет ни заря – клянусь! – поеду по твоим старичкам-боровичкам. Поздравлять с праздником.
– Они в большинстве своем антикоммунисты.
На том и порешили.
Однако Лиза долго еще не спала – ворочалась, тревожилась непонятно о чем.
Стройная, убедительная на первый взгляд версия нравилась ей все меньше.
И непонятно было – почему.
Оттого, наверное, беспокоилась, тревожилась душа.
И не спалось.
Он проснулся обычно – рано.
День был праздничный – хотя обозначен нынешний праздник был как-то не слишком внятно.
Ну и Бог бы с ним – главное, выходной.
Людмила с наслаждением отсыпалась.
Муж тем временем на скорую руку перекусил на кухне.
На цыпочках вернулся в спальню: нужно было достать из гардероба темный выходной костюм, светлую рубашку, галстук.
Людмила приоткрыла один глаз, сонно поинтересовалась:
– Ты ничего не перепутал, милый? Парад лет десять как отменили.
– Спи. Съезжу навестить одного старичка. Одинокого ветерана.
