изменить. Чтобы для господского слуха привычнее. Стал Васька Раков – Василием Раковским. Только не надолго. В Питере, как водится, подхватил чахотку, и – finita la comedia – не спасло даже итальянское солнце, умер.
– А семья?
– Прабабка домой вернулась, чуть не босая, в лохмотьях и с младенцем. Без денег, разумеется, и даже без документов – пропали в дороге. А дед мой – представь! – родился в Италии, уже после смерти прадеда.
– И стал художником?
– Нет. Однако ж к крестьянскому труду оказался непригоден. Мальчишкой помогал учителю в сельской школе, а после сам ступил на эту стезю. Выучился на подачки благотворителей. А дальше – по цепочке, как водится. Отец, матушка…
– Учительствуют?
– Представь, по сей день. И – сестра. Ну а я взял, да и нарушил традицию.
– Не жалеешь, товарищ Раковский?
– Не жалею, товарищ Лапиньш. Мы теперь всей России преподаем урок. И не чего-нибудь – новой жизни.
Отряд между тем деревню миновал, не задерживаясь, на рыси.
Лед на узкой реке был надежен, крепок, к тому же густо запорошен снегом – разгоряченные кони прошли легко, вмиг оказавшись на другом берегу.
Сразу за рекой, на пригорке открылся взглядам большой дом с колоннами. Издалека показался белым, нарядным, богатым.
Пришпорили коней. Однако спешили напрасно.
Запустение царило здесь безраздельно и, похоже, давно. Ни ворот, ни ограды не осталось в помине. Только пара щербатых, покрытых морозной плесенью столбов да ржавые куски чугунного литья наводили на мысль о торжественных воротах и нарядной кружевной ограде.
Усадьба – большой дом, издали отчего-то показавшийся белым, был, по всему, давно заброшен и разграблен. Теперь – разоренный, забытый – медленно разрушался сам.
В окнах не было стекол, а кое-где и рам. Видать, пригодились в хозяйстве рачительным покровским крестьянам. Им же, надо думать, пришлись ко двору и двери, разделявшие внутренние помещения дома.
Теперь дверей не было – и морозный ветер по-хозяйски куролесил в старых стенах, наметал сугробы в парадных залах. Резвясь, задувал закопченное чрево большого камина, с воем и хохотом кувыркался в трубе.
Давно уж истлела шелковая обивка стен – крохотные выцветшие лоскутки, чудом зацепившись за остатки карниза, трепетали на ветру, как маленькие флаги – вестники позорной капитуляции.
Запоздалой, впрочем.
Все уж свершилось.
Капитулировали. Сдались. Напрасно уповая на милость победителя.
Победители – девять всадников, примчавшихся издалека, – смотрели разочарованно. Некоторые, спешившись, отправились все же бродить по дому.
Серафим Раковский остался в седле – только отпустил поводья.
Конь неспешно шагал по заснеженному, вздыбленному паркету, последовательно обходя анфиладу залов, будто прежде только и занят был тем, что гулял в опустевших усадьбах.
– Ну, вези, если знаешь куда, – сказал Раковский и полез за махоркой.
Самое время было перекурить.
Рассеянно роясь в кармане, взглянул вниз – что-то алое припечатало в этот миг могучее конское копыто.
Показалось сначала – кусок шелка, отлетевший со стены.
Но закрались сомнения.
– Осади-ка, дружок! – Комиссар едва тронул повод, конь аккуратно отступил на полшага.
Раковский перегнулся в седле.
Шелк – не шелк.
Но кусок алой ткани, покрытой вроде каким-то рисунком или грязью, валялся на полу.
– Платок, что ли? А может, просто лоскут. Ерунда какая, – сказал себе Раковский.
Однако ж любопытно.
Спешился легко, присел, протянул руку.
– Ах ты, батюшки…
Не лоскут – кусок холста, мокрый, покрытый грязью, со свежим отпечатком конского копыта.
А все же рисунок едва различим.
Любопытствуя, поднял, подошел к большому оконному проему – там было светлее. Правда, врываясь с
