ездил, Митрун прискучила, да?
Кто это зудит? Лень оборачиваться!
— Чего молчишь? Сильно гордый, да?
И рядом с моим виском пролетел камень. Шлёпнулся в лужу.
Это был Фили. Не попал, мазила.
Я подошёл к нему, улыбаясь, и ударил. Тот хрюкнул и свалился в грязь. Не ожидал, наверное. Я набил ему морду. Подбежал его братец Кили, но и он получил своё. Появился их отец Вали, но его попотчевал Харальд, славно лягнув в челюсть.
Не было надобности швыряться камнями. И словами, кстати, тоже.
А потом я увидел родной мой Грененхоф, серо-жёлтый от жухлой травы. И воспоминания нахлынули, вскружив голову лёгким вином…
Всё было, как всегда бывает осенью. Свинцовое небо угрюмо глядело в воды Андары, питая их хладом. Золотые лодочки ивовых листьев неслись по блестящим чёрным гребням. Андара ворчала, волоча коряги и ветки. Свистел ветер-волынщик, оплакивая ушедшее тепло. В холодном воздухе струились невидимые паутинки, за ними спешили красные листья, похожие на капли засохшей крови, и уже колола лицо мелкая снежная крупа… На Норгард падает снег. Рождается снегом в котле Госпожи Хильды, но падает, увы, водой, холодными слезами, ложится под ноги грязью и слякотью. Сады и леса стоят голые, жалкие, а во дворах горит палый лист, исходит вонючим сизым дымом. Все ходят в плащах, натянув на носы капюшоны. Мне холодно и чуждо. В сыром воздухе пахнет дымом, плесенью и гнилью. Пахнет трупом осени.
Я глядел на родной дом, заросший сухой травой, на неубранные яблоки и хмель, на красно- коричневый ковер грязной гниющей листвы под деревьями, и хотел умереть. Я был уверен, что не выдержу. Мечтал вернуться сюда, стать вот здесь, вдохнуть этот воздух и сказать:
— Я пришёл домой… — и задрожать от сладостной горечи возвращения…
Но ведь так не бывает. Не бывает!..
Глаза мои смотрели на замшелые бревна и валуны на берегу реки, на облупленную вывеску 'Под дубом', на лодочные сараи, на склады древесины, на ржавеющие петли дверей, на тёмные стекла окон, на своих… сограждан? — плащи и капюшоны, красные носы, стеклянные угрюмые глаза, хмурые кустистые брови, вонючие дымящие трубки в гнилозубых ртах. Ржавые сердца. Такие же ржавые, как и раньше. Я знал: я не скажу, что пришёл домой.
Не дело врать самому себе.
Не помню, сколько я вот так стоял и смотрел на дом, а они — на меня. Долго, наверно. Потом я обернулся. Обвёл их взглядом. Однако, приличная толпа. Как же, поглазеть на мертвеца. К тому же, того, кто побил братьев Вилисонов. Они прятали глаза. Прятали свои мутные гляделки, затянутые рыбьим пузырём. Куда там — стекло… Стыдились? Боялись? Мне всё равно.
— А что это вы глазки опускаете, добрые норинги? Что, меня стыдитесь? Я недостаточно хорош для вашего славного города? — солёная обида саднила разорванное горло, как кровь. — Чего вы хотите? У вас нет нынче дел? Любопытно вам, где я ходил и что видел?! Хохохохо, знайте же, что пути эти не для вас, ибо водяной клоп не пройдёт дорогой китов! Никогда не видеть вам и сотой доли увиденного мною в походе героев! И хорошо, ибо никто из вас не выдержит свистящего горного ветра, зова моря и гнева драконов! Желаете золота!? Берите же, берите, ибо викингу не жалко награбленного добра! Подавитесь, сучьи выродки! Давитесь! Забирайте! Всё берите! Всё! ВСЁОООО!!!
Мои руки бросали в небо горсти монет из Девятого Замка, и они падали в грязь, точно дубовые листья. Ветер встряхнул ветви Старого Балина, срывая последние клочки бронзы, а вверху, в хрустальной вышине, кричали журавли, невыносимо остро и больно пронзая тоскливым курлыканьем моё сердце.
И моё сердце горело самым чистым огнём.
— Серые журавли, — прошептал я. — Поздно же вы собрались в путь, журавли… Прощайте до весны.
Я шёл домой — и я пришёл домой.
Жаль только — не к себе.
Однако же, не предается грустным думам тот, кто брал золото в Девятом Замке. В усадьбе творился такой беспорядок, что была б жива моя матушка, меньше бы ей это понравилось, чем стоит ожидать. Так что я едва не с порога засучил рукава и принялся за уборку.
Спрашивают, почему среди Двергар почти нет самоубийц?
Нетрудно сказать. Мы работаем от зари до зари. Не покладая рук (и иногда не моя ног).
И всем того желаем.
Перед тем, как рухнуть в забытье, я успел подумать: а хорошо, что Митрун ещё не…
— …вернулась! Наконец-то! Я соскучился, будто разлука длилась тысячу лет!
Мы закружились по прихожей, а потом свалились на топчан.
Она посмотрела на меня, улыбаясь и недоумевая.
— Что случилось? У тебя блестят глаза, и ты…
Она осеклась, будто боялась слов. Я ждал, затаив дыхание. Наконец Митрун переборола себя:
— Ты улыбаешься!!! Снорри, муж мой, ты улыбаешься!
— Я скучал по тебе, прекрасная моя госпожа, светлое солнце чертогов. Баня истоплена, а на столе тебя ждут овсянка с сыром и булки с маслом.
Она покачала головой, устало улыбаясь:
— Ты невыносим, Снорри Турлогсон. Я уже не знаю, чего от тебя ожидать…
— Снорри, надо поговорить.
Строгий голос. Ледок в глазах. Любопытно, что я сделал не так? Овсянку недосолил?..
— Я говорила с соседями… Зачем ты побил Вилисонов?
— Нет мне проку перед тобой отвечать за полудурков, сыновей Вили. Чего они тебя заботят?
— Не они… Ты уезжал. Что это за осёл в сарае?
— В сарае? Да небось Кари Карсон снова напился и забрел не туда… А, ты имеешь в виду Харальда Серую Шкуру? Это славный герой. Гроза волков. А что?
— Ничего. Как поживает Эльри?
Ага. Вот оно что. Ну, сейчас начнётся…
— Никак. Лучше быть живым, чем мёртвым. Он не вернулся с нами.
— Не вернулся… Куда ты ездил?! Откуда у тебя золото?! СТОЛЬКО?! Не говори, мол, на торги! Тебе нипочём бы не украсть столько, чтобы так торговать! Этот бродяга втянул тебя в викингский поход? И вы там, значит, всех убивали, грабили и насиловали? Как ты мог, Снорри, как ты мог! Это же разбойники! А если бы тебя убили! Снорри…
Меня убили, Митрун. Я ничего тебе не скажу, угадай сама, почему свет меркнет в моих глазах, почему я бледен, как конь смерти, почему я падаю… падаю… падаю в туман. Почему дыхание моё пресекается, и сердце больше не хочет ни с кем биться.
— На помощь! Кто-нибудь! Снорри! Снорри, милый! Да что ж такое… Снорри, прости!
— Уффф… тихо, Митрун, солнце моего дома. Тихо. Всё прошло. Не надо никого звать. Лучше набери воды, поставь чайник. Мне вот мятного чаю захотелось. Не дело тебе плохо говорить об Эльри. Я любил его.
